Синдбад: путешествие, которого не было

Скачать в формате .doc можно здесь.

Сказка

— Дошло до меня, о великий царь Шахрияр, что в славном городе, название которого утонуло во глубине времён, жил человек по имени Синдбад. И был этот Синдбад богатым… кем-то. Род его занятий тоже утонул во глубине времён. Может быть, он был купцом. Может, военачальником. А может, и правителем… Знаю только, что он постоянно путешествовал… вот только в пространстве или во времени? Или и там, и там? В общем, сведения об этом тоже утонули во глубине времён… или пространств?

— Ты издеваешься, Шахерезада?!

— Отнюдь, мой повелитель… И вот этого не надо, ладно? Убери, убери-ка свой кинжал обратно в ножны, а лучше отдай его слугам и вели отмыть от кровищи и потрохов твоей предыдущей жены… Так, о чём это я? Сбил ты меня, о великий царь… Да! То была только присказка, а сказка начинается прямо сейчас…

Часть первая

Только я прикорнул в своей каюте, как вахтенный Саид заорал с мачты: "Земля! Земля!" А я ведь предупреждал старпома Дауда: ежели кто из его баранов побеспокоит меня во время сна — всю палку изломаю об его пятки. Не барана, естественно, а Дауда. А Саид глухой был, как тетерев, ему бесполезно кричать, чтобы заткнулся. Вот Дауд и залепил в Саида ядром от малой пушки — чтобы, значит, избавить свои пятки от наказания. Да сгоряча не рассчитал. Палубу потом пришлось отмывать от саидовых мозгов, а сам он пошёл рыбам на угощение. Вместе с тюрбаном и набедренной повязкой, как и положено среди моряков.

Потянулся я, вышел я на палубу. Вся матросня столпилась у правого борта, орут и пальцами куда-то показывают. Дауд подбежал ко мне и услужливо протянул подзорную трубу. Поглядел я в трубу в том направлении, куда они пальцами тыкали, и вижу — остров. Не то чтобы большой, но и не маленький. Деревья растут, в садах плоды зреют, деревни понастроены, а в самой серёдке — вроде как дворец. На первый взгляд — земля как земля. А только не понравилась мне эта земля чем-то, а чем — и понять не могу. Что-то странное в ней было.

Ну, ладно. Подошли поближе, шлюпки спустили, высадились на берег. А там — деревенька. Дюжины две хижин, между деревьями натянуты рыболовные сети для просушки. Только людишек что-то не видать. Попрятались, что ли, нас испугавшись? Пошли искать по хижинам — ни души. Я и говорю — надобно, мол, идти ко дворцу, уж если где и толпится народ, так именно там.

И тут появилась из лесу древняя старуха. Шагала, переваливаясь, как утка, и тащила на горбу корзину каких-то грибов. Увидала нас, хотела обратно в лес дёрнуть, да разве в её-то годы убежишь… Поймали бабку, посадили на травку передо мной. Она чего-то зашамкала беззубым ртом. Вышел вперёд Селим-толмач, он у нас все языки знает, какие только есть на свете. Объяснился со старухой, повернулся ко мне и говорит, что все жители деревни ушли пожар разжигать. Я интересуюсь: что за пожар, зачем? И вот что поведала нам старуха.

Рассказ старухи.

На этом острове существовало табу на пользование огнём. Смертная казнь полагалась аборигену даже за обыкновенный кремень, буде он возьмёт его в руки. А уж не дай Всевышний заиметь огниво, которое, говорят, недавно изобрели неверные из заходных стран… В таком случае допускалось нарушение табу с одной-единственной целью — сжечь несчастного при помощи его же огнива, предварительно обмазав его жиром для пущей горючести. А ежели ударяла молния и чего-то там поджигала, то это велено было считать божьим промыслом и ни в коем случае не приближаться к пламени. Поэтому жители острова не ведали вкус жареного и варёного, а пробавлялись вяленой рыбой и сырыми плодами.

Но нашлись на острове те, кто осмелился пойти поперёк традиций и духовных скреп — два братца родных, и оба со сдвигом. Старший братец в один прекрасный день заявил: я, мол, зажгу на нашем острове революционный пожар, дабы народ узнал, насколько вкусно и питательно жареное мясо. И спалил вождёв дворец дотла. Но жареной оказалась только человечинка. Это не пришлось по вкусу аборигенам: хоть они и дикари, а всё ж таки мораль свою имели…

В общем, посадили парня на кол, дабы другим неповадно было. А тут младший братец подрос, и сразу, ни одной рыбы ещё не поймав, заявил: мы, говорит, пойдём другим путём. Революционный пожар, мол, надо разжигать с умом. Мы, говорит, не только вождю, а всем, у кого много рыбы и земельных угодий, красного петуха пустим. А из экспроприированной рыбы такое барбекю устроим, что детям рассказывать будут.

Ну, его поначалу посчитали больным на всю голову, навроде старшего братца. И уговаривали, и ругали, и розгами лупили, и под стражу сажали, и шаман из него злых духов выгонял — ничего не помогало. Упёртый очень оказался. Вы, говорит, ещё меня благодарить будете. Я вам, говорит, сделаю рай на земле. И набрал себе целую команду пироманов, таких же отмороженных… или будет уместнее назвать их отожжёнными? Ходили они по острову и всех агитировали. Те, кто позлее да умом послабее, сразу на их удочку клевали. И понеслось: одни кремни собирают, другие после гроз разыскивают тлеющие деревья, а самые продвинутые насобачились собирать солнечные лучи через водяные капли…

Короче, повезло нам. Мы прибыли на остров в самый что ни на есть исторический момент — огнепоклонники решили брать власть. А то, что у этих ребят слово не расходится с делом, мы скоро почуяли своими носами— дымом потянуло. Видно, по всему острову начали богатеев жечь. Поскольку погода стояла сухая, то и леса занялись, и деревни, и посевы…

Тут и революционеры подоспели. Из леса выбежал целый отряд с факелами, ворвался в деревню. Рожи у всех бешеные, озираются — что бы ещё запалить? Факелы воняют — лучше и не думать, из чего их смастерили…

Вдруг земля под ногами как заколышется! Хибары, которые похлипче, развалились, а аборигенов на морскую болезнь прошибло. Нам-то хоть бы хны, к морской качке не привыкать, а они, видать, впервые узнали, что такое землетрясение. Да только не в землетрясении было дело.

В общем, не случайно мне остров показался подозрительным. Вовсе это был не остров, а огромная морская зверюга наподобие кита или нарвала какого. Уж не знаю, сколько времени она проспала, если на неё столько земли нанесло, что деревья выросли и людишки завелись. Когда эти болваны зажгли свой революционный пожар, животной стало жарко, и она, сердяга, решила нырнуть. Вот почему островитянам издавна заказано было пользоваться огнём!

Ну, аборигенов, значит, наизнанку выворачивало, а мы рванули к своим лодкам. Только к кораблю нашему подгребли и на палубу взобрались — тварь в волны погрузилась, водоворот закрутился — и остров исчез. Нет, чуть погодя кое-что всплыло, конечно: всякие там брёвна, дерьмо из отхожих мест… и некоторые люди — те, что плавать худо-бедно умели. Кому повезло, тот бревно оседлал и давай лупить остальных кулаками и пятками по головам, чтобы спасаться не мешали.

Я, видя такую звериную борьбу за существование, воспылал благородным негодованием и велел потопить всех оседлавших брёвна, а остальных несчастных, что в воде болтались — спасти. Их набралось с полсотни. И работа на нашем корабле всем нашлась. В наказание за безрассудство я повелел кормить спасённых исключительно моллюсками, что облепили днище корабля. Так что даже припасами с ними не пришлось делиться.

Куда хуже дело обстояло с водой. Пресной-то на острове-ките мы запастись не успели, а моллюсковый рацион способствовал жажде. Попробовали урезать спасённым норму воды, так они удумали в отхожем месте мочу собирать. И главное — не роптали! Куда девался весь их революционный запал? А наша матросня, наоборот, начала брюзжать — им же приходилось делить с островитянами кубрик, а он провонял так, что зайти было нельзя, будто зверинец какой. Обстановка на судне понемногу накалялась. Дауд нервничал, старался утихомирить команду, да всё тщетно.

На наше счастье, принесло нас к какой-то земле — самой обыкновенной, никаких тебе нарвалов-шмарвалов. Карты говорили, что здесь наличествует таинственный остров Серендиб. Ну, Серендиб так Серендиб, да хоть Мадагаскар, лишь бы удалось пополнить запасы. Высадились на берег. Не успели осмотреться, как окружили нас местные. Как оказалось, они прекрасно понимали жителей острова-рыбы. Один, значит, язык у них был, да и внешне друг на друга смахивали, только местные почему-то были очень толстыми. И эти неблагодарные свиньи, которых мы из воды вытащили, тут же наговорили на нас с три короба — и такие мы, и сякие, в чёрном теле их, бедненьких держали, куском попрекали… Какое, к шайтанам, попрекали — жалко нам, что ли, полипов с корабельного днища?! Вот и твори после этого добро!

Местные нас разоружили, повели вглубь острова. А природа у них там — благодать! Куда ни глянь, везде фруктовые деревья растут и дикие овощи из земли выпирают, да какие! Огурцы — с руку длиной. Томаты — с человечью голову. Бананы — косая сажень. Яблоки и груши такие, что, падая с дерева, насмерть зашибить могут. А арбузы с дынями и вовсе пятерым не поднять.

Привели нас на какую-то поляну в чаще леса, а там — с дюжину шалашей, частоколом окружённых, и вышка караульная торчит. Говорят: будете здесь жить и ударно трудиться. Я спрашиваю: а чего делать-то надо? Увидишь, отвечают. Тебе, мол, понравится.

Поселили нас в шалаше. Вечером явились с работы обитатели других шалашей — ударники, стало быть, подневольного труда. Измотанные, грязные, но, как ни странно, тоже толстые. На ужин все получили какую-то бурую баланду. Матросня моя оголодавшая сразу набросилась, а я только понюхал и понял, что это кушанье мне в горло не полезет — уж очень оно напоминало кашу из шпината, которой меня пичкали в детстве все жёны моего отца по очереди. Пошёл по нужде, наткнулся на дикий крыжовник — каждая ягодка величиной с мяч, каким играют ногами неверные в заходных странах. Сгрыз ягодку, хоть червячка заморил. Потом объявили по лагерю отбой. На вышке сидел нукер с луком, и ещё с десяток расхаживали с копьями между шалашами, караулили.

Утром разбудили нас пинками, выдали серпы с вилами и повели через лес. Дошли до огромного поля — край его аж за окоёмом скрывался. И всё это поле заросло какой-то красной дрянью — была бы она зелёной, так точь-в-точь конопля. Начальник охранников, нукер-ага, скомандовал: "Ну-ка, ребята, серпы в руки — и за дело!" Я неосторожно спросил: на кой шайтан им эта дурь понадобилась? Для начала получил по зубам древком копья, а потом и ответ: это, дескать, не дурь, а главное богатство острова Серендиб — Красная Трава, единственный продукт питания аборигенов. Из неё и баланда была вчерашняя. Я удивился: "Да у вас же тут деревья от замечательных плодов ломятся, знай рот разевай!" В ответ мне было приказано не умничать, а быстрее браться за работу, если не хочу схлопотать по зубам вторично.

Весь день трудились, не разгибая спины. Серпы оказались такими тупыми, что легче было руками рвать эту их Красную Траву. Но когда все руки покрылись порезами да мозолями, пришлось опять взяться за серпы. К вечеру худо-бедно сметали несколько стожков. Нукер-ага посмотрел, похвалил: "Для первого дня неплохо, молодцы, горбоносые!", после чего нас повели обратно в лагерь.

Мои бараны жадно зачавкали баландой, а я хотел опять крыжовника нарвать, да не тут-то было! Засёк меня один вертухай. Заорал, руками замахал. Скрутили меня нукеры и повели в тот шалаш, где нукер-ага обретался. И пока он милостиво разъяснял мне местную идеологию, нукеры стегали меня крапивой по голым ягодицам. Чтобы, значит, лучше запомнил.

Плоды, что произрастали на Серендибе, поедать было категорически запрещено, ибо они считались пищей неверных. Так людям в великой своей мудрости поведал местный царёк, которого называли Людолюбом. Даже за прикосновение к плодам полагалось суровое наказание. Поэтому сборщики некошерной провизии надевали для работы специальные холщовые перчатки. А собирали дары земли исключительно для продажи жителям окрестных земель, кои и считались неверными. В обмен аборигены Серендиба получали рабочие инструменты и всякое оружие — луки, стрелы, копья с железными наконечниками, сами-то они этого делать не умели. Я спросил: "А можно, я тоже буду считаться неверным?" Командир усмехнулся и ответил, что в этом случае меня немедленно казнят, ибо такова участь любого неверного, посмевшего ступить на Серендиб. Кстати, казни подвергался и серендибец, посмевший бежать с благодатного острова…

Дни шли за днями. С утра до вечера мы трудились в поле. Я бы помер с голоду, ибо меня воротило от одного упоминания о баланде. К счастью, за нашим шалашом обнаружились заросли дикого картофеля. И по ночам я тайком выходил выкопать клубень-другой. Разумеется, грыз их прямо сырыми. Не варёная картошечка с сольцой, конечно, но хотя бы ноги не протянул.

Между тем мои морячки толстели от баланды не по дням, а по часам, и даже работа не сгоняла с них жир. Неудивительно, что и все местные были сплошь жиртрестами. Ну, это-то ладно, как говорится, хорошего человека должно быть много, да только заметил я, что и образ мыслей у них от такой пищи меняется. Раз в неделю собирали нас на поляне на занятия по "правильному пониманию текущего момента". Приезжал откуда-то важный ага по имени Мухадир, толще всех прочих мною виденных на Серендибе, и битых два часа втолковывал, как нам повезло, какое ждёт нас светлое будущее под мудрым руководством великого Людолюба, да только ничего конкретного насчёт этого светлого будущего не говорил. В общем, вешал лаваш на уши. Я-то лишь делал вид, что внимаю Мухадиру, а ребятки мои всерьёз внимали, когда он вещал. Принимали, стало быть, его россказни за чистую монету, и разговоры меж ними шли в основном о том, как дать новой родине ещё столько-то пудов Красной Травы сверх плана.

Затосковал я. А тут ещё нукер-ага стал косо на меня поглядывать. Однажды после ужина вошёл в наш шалаш и прямо спросил: "Ты чего, умник, не толстеешь?" Я было начал втирать ему про свой неправильный обмен веществ, а мои бараны наперебой заорали, что я баланду не потребляю, а пробавляюсь запрещёнными клубнями. Заложили меня, ишаки безмозглые! Нукер-ага вызверился, велел отстегать меня крапивой по всем мягким местам и впредь кормить баландой насильно. Да только ничего из этого не вышло — только начнут в меня это хлёбово вливать, как я тут же его обратно извергаю.

Нукеры доложили начальнику: так, мол, и так, не принимает синдбадова душа этот багровый корм. Нукер-ага в затылке почесал и сказал: стало быть, Синдбад самый что ни на есть неверный, и надобно его в связи с этим умертвить. Я даже испугаться не успел, как поставили меня у частокола. Нукеры в ряд выстроились, тетивы натянули. Я торопливо попрощался с жизнью и вверил Всевышнему свою грешную душу. И тут, на моё счастье, заявился в лагерь вестовой, весь взмыленный. Сказал, что лагерь наш почтит своим посещением сам великий Людолюб на предмет выявления неверных, скрывающих свою гнилую суть. Командир просиял: как хорошо, говорит, что у нас как раз таковой имеется! Правда, не откормленный, жилистый, но ведь главное — принцип! Но решил всё-таки всех рабов, какие имелись, тоже предъявить Людолюбу, дабы у того был выбор.

Приехал вскоре этот их Людолюб со своей свитой. Мужичина оказался ростом не такой уж и высокий, а голова огромная, рожа рябая, глаза звериные и пузо выпирает, как у бабы беременной. Во рту постоянно держал сафьяновый чубук огромного кальяна на колёсиках, который повсюду катали за ним его невольники. Нукер-ага держался гоголем, водил Людолюба со свитой по лагерю, докладывал об успехах, а тот только сосал свой чубук, а говорить ничего не говорил. Потом, значит, пришла пора Людолюбу выискивать неверных. Ну, собрали нас, стали перед Людолюбом проводить, словно лошадей на ярмарке перед покупателем. Командир всё меня вперёд выпихивал, дабы Людолюб обратил на меня своё высочайшее внимание. А тот только глазами лупал и дым от кальяна выпускал кольцами. Что у него на уме — ну совершенно нельзя было понять.

Тут, на свою беду, вылез вперёд Мухадир. Гляжу — у Людолюба глаза загорелись, словно у волка при виде ягнёнка. Пальцем показал на Мухадира и языком зацокал. Холуи тут же схватили беднягу и подвели к Людолюбу, а тот как пасть разинул… Всевышний, у него пасть оказалась — словно колодец у нас на рыночной площади! Хапнул Мухадира целиком, словно рыба-живоглот, проглотил — прямо видно было, как тот у него через шею в пузо прошёл и там заёрзал. Мне подурнело, отбежал я поблевать, а на меня никто и не смотрел: все уставились на Людолюба и молчали. Потом переглянулись меж собой — и давай в ладоши хлопать и радоваться. Да только притворялись они, что радостно у них было на душе, меня не проведёшь! А Людолюб послушал-посмотрел, как они веселятся, ухмыльнулся и потребовал себе ещё одну жертву — того нукера, что на сторожевой вышке дежурил. Спустили его с вышки, подтащили к Людолюбу — нукер даже обделался. Людолюб схватил его, раскрыл хлебало… и отпустил! Постоял, полыбился, глазами хищными людишек перепуганных обвёл и произнёс: "Шютка!" Все с готовностью заржали и с удвоенной силой захлопали, аж ладони себе отшибли. После этого поганого лицедейства Людолюб со свитой убрался восвояси. А тот нукер вскоре со страху помер…

Натурально, я удивился. Чего это Людолюб сожрал одного из своих преданнейших слуг? Сунулся было за разъяснениями к нукер-аге, но опять не вовремя — тот был мрачнее тучи и велел накостылять мне по шее. А на следующий день перед тем, как отправить нас на работу, объявил, что Мухадир-де оказался иноземным шпионом и вредителем, тайно проповедующим мясоедение среди неокрепших молодых умов. А это преступление считалось на Серендибе посерьёзнее употребления в пищу плодов. Под конец начальник совсем завёлся и рявкнул, что "у нас зря не съедают".

Этот случай произвёл на меня тяжёлое впечатление. Хотя про мой картофельный грех благополучно забыли, я чувствовал себя крайне неуютно и решил, что пора делать ноги с этого проклятого Серендиба, причём в одиночку — на матросов надежды не было никакой, уж больно они разжирели и отупели от баланды. И стал я размышлять над планом побега.

Поначалу я хотел убежать во время работы в поле. Но как отвлечь внимание надсмотрщиков, чтобы скрыться в зарослях Красной Травы? Да свои же поднимут шум, обнаружив моё исчезновение. Тогда я придумал сделать подкоп под частоколом, окружавшим лагерь. Шалаш, в котором мы жили, стоял на отшибе, от него до частокола было всего локтей сорок, и всё это место заросло дикими томатами и картофелем. Я решил работать по ночам, понемногу, прячась в зарослях. Прокопаюсь наружу, доберусь до порта, украду какую-нибудь парусную лодку — и поминай меня как звали!

Я не имею привычки откладывать задуманное в долгий ящик. Однако дело продвигалось медленно из-за необходимости соблюдать тишину и обилия перепутанных корней в земле. Но когда я уже, по моим прикидкам, вывел свой подземный ход за частокол, случилось то, что безвозвратно нарушило мои планы.

Однажды утром подняли всех по тревоге, выстроили. Вышел нукер-ага и сказал, что у всех у нас появилась возможность плотью и кровью искупить свою вину (какую, к ифритам, вину?!) перед Серендибом, серендибским народом и лично великим вождём и учителем Людолюбом. На нашу, мол, родину напал коварный враг — огромный коричневый Змей. Он выполз из моря на берег и движется по острову, сжирая на своём пути всё, что шевелится. И нам предлагалось добровольно влиться в славные ряды тех, кто пожертвует собой и окажется в желудке этой твари. Ведь чем больше Змей проглотит людишек, тем скорее лопнет от жадности!

Всё-таки язык мой — враг мой. Я сгоряча предложил скормить Змею самого Людолюба. Нукер-ага пришёл в ярость и приказал было повесить меня на месте, но потом раздумал: время-то военное, не расценят ли его приказ как саботаж и разбазаривание потенциальных боеприпасов? Он ограничился тем, что приговорил меня к своему излюбленному наказанию — стеганию крапивой. А на следующий день весь наш шалаш в полном составе отправили в сопровождении пятерых нукеров на съедение ненасытной гадине.

Кормить собою Змея, равно как и Людолюба, у меня не было ни малейшего желания. И пока мы шли, я отчаянно думал над тем, как спастись. По-видимому, первым делом Змею скормят самых жирных из нас, а я со своей худобой окажусь последним, кто угодит в его утробу… Нельзя ли воспользоваться этим? В это время мы проходили через мощные заросли дикого гороха. И тут меня осенило!

Обязанности кашевара в нашем отряде исполнял Касим, который и прежде служил коком на моём корабле. Я подошёл к нему и предложил помощь в шинковании Красной Травы для приготовления баланды. Он очень обрадовался, так как самому ему это было делать лень, и во время очередного привала я приступил к делу.

Так и пошло с тех пор. На привалах шинкую траву, а ночами толку в ступе горох и подмешиваю в нарезанную траву. Не во всю, конечно — собираю смесь в отдельный особый мешок, чтобы пустить её в ход именно тогда, когда настанет время. Да только время-то настало так неожиданно, что весь мой план чуть было не отправился псу под хвост.

Только расположились на очередном привале с обедом, как донёсся до нас страшный рёв. Нукеры побледнели, поджилки у них затряслись. Заорали, что Змей недалече и обед отменяется: надо быстрее идти навстречу этой твари, то есть самим стать обедом. Ну, Красная-то Трава всем, кроме меня, давно в мозги проникла — безропотно поднялись и построились в шеренгу. И тут меня прорвало. Я заявил, что нукеры злостно нарушают последнее постановление великого Людолюба, согласно которому перед встречей со Змеем обречённые обязательно должны набить свои желудки, дабы увеличить вероятность того, что Змей лопнет. Конечно, я это выдумал мгновение назад, но — видимо, от отчаяния — врал настолько убедительно, что эти болваны поверили. Командир взвода велел, не мешкая, готовить баланду. Я тут же притащил Касиму-кашевару свой заветный мешок, а он и опорожнил в котёл смесь толчёной Красной Травы и гороха.

То ли горох придал сему блюду новый вкус, то ли напал на людей жор в ожидании неминуемой гибели, а только все ели да похваливали, добавки у Касима требовали. Наконец, наелись. Встали, построились в шеренгу и двинулись навстречу Змею. Теперь меня волновало только одно: как бы горох не начал действовать чуть раньше или чуть позже, чем надо.

Впереди уже вовсю трещали деревья и кусты, падали с ветвей пудовые плоды, отчего земля тряслась. Нукеры толпились позади и всё подталкивали нас древками копей. Я напряжённо всматривался в заросли. Наступила странная тишина… И вдруг сзади кто-то страшно заорал! Я обернулся и понял, что гадина перехитрила стражников: вдоволь нашумев где-то впереди, она тихонько заползла к нам в тыл и схватила самого жирного нукера! Заглотнув его, Змей принялся за остальных. "Бегите!" — крикнул я своим ребятам. Куда там! Стоят, разинув рты, и тупо смотрят, как гадина насаживает себя на очередную жертву. Вот уже и нукеры закончились, и Змей нацелился на Касима…

Бум! Бум! Грязно-коричневое туловище Змея вдруг страшно раздулось. Тот в изумлении уставился на своё брюхо. Ба-бах! Кожа на брюхе лопнула с оглушительным треском, из внутренностей Змея вырвался вонючий вихрь. Всевышний, такой запах был неведом, наверное, даже самому старому и опытному городскому золотарю! Да, смесь Красной Травы и гороха оказалась адской.

Тут горох подействовал и на моих ребят. Я поспешно зажал пальцами нос, отбежал в заросли и уткнулся носом в цветки дикого жасмина. Не помогло. Но хотя бы очистил желудок.

Возвратился к своим. Коричневая тварь ещё подёргивалась, но глаза её уже угасли. Из разорванного брюха вывалились так и не переваренные нукеры. Бараны мои разжиревшие пребывали в полной растерянности без руководящих указаний. Велел им собрать оставшееся после нукеров оружие, а сам выстирал в ручье и нацепил на себя форменное тряпьё, что от ихнего командира осталось. Надо было двигаться к побережью. Если поможет Всевышний, набредём на какой-нибудь порт, захватим судно и уплывём с этого острова к шайтановой бабушке.

Только двинулись в путь — откуда ни возьмись, очередной отряд жертв, конвоируемый нукерами. Видать, давно уже Змея искали. Спросили у меня — не видал ли где его? Я сказал: идите на запах, там и найдёте его, дохлого. Это мы, дескать, постарались, перекормили гадину. Не поверили, за дезертиров нас приняли. Ихний начальник велел своим стражникам нас стеречь, сам пошёл посмотреть. Вернулся весь зелёный и сказал мне: "Ты, ага, настоящий герой! Вижу я, что нелегко тебе пришлось, вон как твоя одежда пострадала! Теперь тебе непременно надо явиться под светлые очи Людолюба, он тебя по-царски наградит. Сочту за честь сопровождать твою милость, дабы с тобою и твоими людьми ничего не случилось по дороге".

Стал я отнекиваться, под скромного косить. А начальник упёрся, как ишак: пойдём да пойдём. А не то, сказал, силком доставлю. Ведь ежели он доложит Людолюбу, что Змей мёртв, и не приведёт к нему героя, так тот его самого проглотит. Ну, хорошо, говорю. Давай, говорю, будем считать, что это ты Змеюку завалил. Можешь всем об этом рассказать. Тебе же, мол, все лавры и достанутся. А меня, Всевышним прошу, отпусти с моими подопечными.

Начальник призадумался. Долго прикидывал, бороду пальцами оглаживал да языком цокал. Согласился. Иди, сказал, куда хочешь, коли так.

Побрели мы дальше. Дорога тяжёлая, приходилось прорубаться сквозь заросли. А тут ещё мои бараны головной боли добавили — нипочём они, видите ли, не желали питаться плодами! Подавай им их любимую баланду, и всё тут! Но я взялся за дело круто: одному — по зубам, другому — по ушам, третьему — крапивой по заднице, пока сливу не проглотит или там персик. Давились, хныкали, жидко испражнялись с непривычки, а всё-таки жрали. Понемногу в себя приходили от нормальной человеческой пищи. Жир с них сошёл, в словах и поступках разумность появилась. И постепенно все стали прежними, будто и не питались несколько месяцев этой проклятой баландой.

— Уже утро, мой повелитель. Повелитель, ау! Да ты никак заснул?

— Кхм… Нет, я не сплю. Очень интересно. А что было дальше?

— Об этом я расскажу тебе будущей ночью, если, конечно, ты меня не казнишь.

— Если не казню, мои подданные меня не поймут. Нарушение традиции… Слушай, а может, напишешь, а я ночью почитаю?

— Я неграмотная.

— Позову писаря, ты ему надиктуешь.

— То есть какой-то жалкий писарь узнает продолжение сказки раньше, чем ты, мой повелитель?

— Гм… Тоже верно. Шайтан с тобой, живи пока.

***

— Ну, всё, Шахерезада, солнце зашло. Давай, продолжай. Стало быть, Синдбад прорыл подземный ход, дальше что?

— О Всевышний! Ты всё-таки заснул предыдущей ночью…

— Так расскажи ещё раз, что я пропустил. Трудно тебе, что ли? И не надувай обиженно губы, я этого не люблю!

Часть вторая

Добрались мы, значит, до побережья. Как из джунглей вышли, так сразу увидели ладью из папируса — прямо на песке лежала. Я такие в Мисре видел, обрадовался, Всевышнему благодарственную молитву вознёс. А бараны мои уставились на ладью, как на новые ворота, в затылках зачесали, аж скрип пошёл. Я спросил: "В чём дело?" Ахмед-штурман в ответ: "Не поплывёт эта копна сена, Синдбад-ага, сразу у берега потонет!" Заспорили мы с ним. Я ему — довод, он мне — два. В конце концов я потерял терпение, заехал Ахмеду кулаком в рыло и скомандовал: "Ну-ка, ребята, раз-два, взяли!" Делать нечего, впряглась матросня. Затащили ладью в воду, сами на неё вскарабкались. На воде она держалась, как миленькая. Парус развернули — поехали! Я Ахмеда подозвал: "Что, убедился, Фома ты неверный?" Он разбитым носом хлюпнул, кивнул. Только вот, говорит, всё-таки надобно было припасы с собою взять. Я только сплюнул. Что же ты, говорю, раньше не напомнил?! Теперь-то уже поздно было — ладья летела, что твоя чайка, уж и Серендиб за окоёмом скрылся…

Хотел было я с досады Ахмеда рыбам скормить, но потом остыл, передумал: всё-таки каждый человек на счету. И сказал ему: "Карт у нас нет, так что напряги память. Куда нас несёт?" Он палец послюнявил, выставил вверх. Ещё зачем-то воду за бортом на вкус попробовал. Носом опять захлюпал и заревел, как больной буйвол, слёзы градом. Беда, говорит. Несёт ладью прямиком к Земле Мохнатых. Населяют её люди, сплошь заросшие шерстью, очень тупые и злобные. Так что опять судьба над нами посмеялась. Я возмутился: "А с парусом поиграться?! Повернуть на другой галс-шмалс, или как там это у вас называется? Кто вообще у нас здесь штурман?" Он давай оправдываться: было бы настоящее-де судно, можно было бы побороться, а с этим стогом никак не управиться, его же одной рукой поднять можно. А против сильного течения не попрёшь.

Что делать — поплыли к Мохнатым. К счастью, путь оказался не далёким, так что жрать сырую рыбу и друг друга не понадобилось. Ткнулась наша ладья носом в берег. И тут же отовсюду полезли эти самые Мохнатые. Их было столько, что никакое оружие нас бы не спасло. Подумали — всё, быть нам сожранными, ан нет: они просто нас разглядывали. Поглядели, глазами похлопали, а потом, словно по команде, за ладью взялись. Всевышний, да что же нам так на веганов везёт?! Оприходовали, значит, Мохнатые ладью, как коровы — стог сена, и удалились.

В общем, стали мы жить в Земле Мохнатых. Питались чем попало — ягодами, грибами, да иногда птицу какую удавалось из лука подстрелить и сырой съесть — огонь добыть мы так и не сумели, ничего подходящего под руками не оказалось. Житьё — врагу не пожелаешь, на земле ихней ни одного деревца не росло, сплошь травы да низкорослый кустарник! Не из чего даже лодку построить. И главное — скучно! Мохнатые не знали ремёсел, жрали всё, что растёт, даже вороньими гнёздами не брезговали. Ночевали вповалку в землянках. По первости каждый день приходили к нам и тупо на нас смотрели, а потом и вовсе перестали обращать внимание. Меж собой они общались на какой-то тарабарщине — даже Селим-толмач ни слова не мог разобрать. И собственности у них никакой не имелось, всё считалось общим, в том числе и они сами. А вождём у Мохнатых был старый самец по кличке Мяу-Задун — по крайней мере, так к нему обращались его подданные. Он строго следил за тем, как бы какой Мохнатый не прикарманил что-нибудь ценное или полезное — разумеется, с их, Мохнатых, точки зрения. Нарушителя ждало самое страшное наказание — изгнание из стаи. В одиночку Мохнатые не выживали, настолько коллективизм въелся в их плоть и кровь.

От однообразной жизни мы тупели не хуже, чем от той бурой баланды. Наконец Ахмед не выдержал. Сказал, что пойдёт на разведку, на север — там вроде должна быть какая-никакая земля, населённая обыкновенными людьми, пусть даже неверными. Если с ними столковаться, можно достигнуть моря, построить корабль и уплыть восвояси.

Я немножко подправил план Ахмеда — решил, что пойдём все вместе, негоже нам разлучаться. Но пришлось повременить — на носу была зима. Насушили мы грибов с ягодами, наловили птиц и устроились на зимовку. Месяц прошёл, два, три, пять, а зима всё не кончалась и не кончалась. Мохнатые начали проявлять беспокойство — добывать еду из-под снега они не умели. А Мяу-Задун так и вовсе взбеленился — визжал, подпрыгивал, всё показывал лапой на север. Глядя на него, Мохнатые страшно возбудились и занялись подготовкой к военному походу. Видимо, они рассчитывали поживиться съестным у людей, населявших северные земли.

Ну, думаю, пора отправляться в путь. Опередим Мохнатых, предупредим людей на севере, может, они нас за это отблагодарят. Вышли тайком, ночью, чтобы у Мохнатых не возникло вопросов, буде таковые зародятся в их отсталых мозгах. Долго шагали, да всё по горам — холод, снег! Дауд себе ноги отморозил, Ахмед — ягодицы, у остальных тоже пострадали разные части тела. Наконец спустились с гор, а там — леса непролазные, болота, да ещё гнус свирепствует. Зато зверьё появилось. Лукам нашим нашлась работа, кремней опять же насобирали, хоть жареного мяса наелись вволю.

Однажды утром мы увидели вдалеке белый купол. Обрадовались — подумали, что наконец-то не просто на жильё набрели, а на целый дворец, обиталище местного владыки! Побежали скорее к тому куполу. А оказалось — не купол это вовсе. Лежало на поляне яйцо наподобие гусиного, только в тысячу раз больше. Стали думать, что с ним делать. Матросня моя выступила за то, чтобы разбить и яичницу сварганить. Истосковались, мол, по яишенке, особенно с ветчи… в смысле, с кониной, конечно. Какая, говорю, к шайтанам, яишенка, у нас и сковороды-то нет! Назим, матрос один, внёс предложение: камень в огне раскалить и на нём изжарить. Я ему возразил: "Да ты подумай, сколько в этом яйце белка с желтком! Разобьёшь скорлупу — всех нас смоет! И потом, это яйцо явно принадлежит гигантской птице Рухх — бывалые моряки о ней рассказывали. Ежели яйцо с дом величиной, то представляешь, какого размера сама птица! Мы ж ей на один клевок будем!"

Зароптали мои матросы, озлобились, начали угрожающе потрясать луками. Я нахмурился: "Это что, бунт на корабле?" Ага, отвечают, бунт, и безо всякого корабля. И ежели я буду им мешать — не посмотрят, что я судовладелец, отделают меня и яичницей со мною не поделятся.

Что ж, говорю, воля ваша, а я умываю руки, прямо как судья-кади… или как там его… прокуратор в книге неверных. Делайте, говорю, что хотите. Только не упрекайте меня потом, что я вас не предупредил.

Всё-таки быдло — оно и есть быдло, не умеет просчитывать последствия своих шагов. Я отошёл подальше и встал на пригорке, а эти бараны разбили яйцо. Потекла наружу дрянь, они ею и вымазались по уши. Какой уж тут костёр — белок руки-ноги склеил, так что никто и двинуться с места не мог. Стоят, дёргаются, призывают шайтана и всех ифритов с джиннами, а я так хохотал, на них глядючи, что даже разыкался.

Тут послышался шум— кто-то ломился сквозь чащу. Вышла на поляну дружина молодцов —в полном вооружении, в железных доспехах. Бородищами по уши заросли, морды у всех хитрые. Как увидели, что мои бараны с яйцом сделали — заорали, заругались, на чём свет стоит. Селим-толмач потом мне сказал, что подобных выражений в жизни не слыхивал — даже он покраснел. Как выяснилось, устроили мы местным жителям такую подставу, что лучше для нас было бы сразу удавиться.

Между двумя народами, населявшими две соседние земли — Страну Бородатых и Страну Носящих Бакенбарды, или Баконосцев, — издавна шла вражда — и сама по себе, и за обладание яйцами Рухх. Птица откладывала их то за морем, во владениях Баконосцев, то здесь, во владениях Бородатых. И те, и другие прилагали неимоверные усилия, дабы привлечь самку Рухх на свою землю. А потом приручали вылупившихся птенцов и учили их поднимать в воздух огромные камни и сбрасывать их на вражеские земли. Правда, пока только учили — до войны дело не дошло. А недавно какой-то мудрец придумал заставить Рухха поднять в воздух человека — чтобы, значит, тот им управлял. И ведь получилось!

Всё это нам рассказал десятник — начальник отряда, пока вёл нас под конвоем к ихнему правителю. Я его ещё спросил — что будет моим матросам за разбитое яйцо? Он злобно ощерился и сказал, что нам самим теперь яйца разобьют, чтобы впредь неповадно было, а мне — в первую очередь, как старшему. Начал я оправдываться: дескать, я здесь ни при чём, даже своих отговаривал от такого безумного шага. Он только отмахивался и сверкал сквозь бороду оскаленными зубами.

Привели нас в огромный город, сплошь каменный. Дома друг на друга похожи, словно близнецы-братья. А в серёдке города возвышалась крепость из белого камня. Пока шли по улицам, сбежались местные на нас поглазеть. Мужчины и впрямь были сплошь бородатые, дух бражный от них так и прядал, но они-то хоть помалкивали, только из бородищ остатки пищи выковыривали. А вот женщины оказались крикливые, наглые, накрашенные словно блудницы, никакой скромности! И одеты так, что впору плеваться. Ткани у них не хватало, что ли, на паранджи? Мне бы таких в гарем — живо обломал бы.

Добрались до белокаменной крепости. А там — терема высокие, молельни для неверных, башни наподобие минаретов… Поставили нас на площади перед самым высоким теремом. Командир сказал, что сейчас нас примет сам царь. И точно: выкатился из терема человечек — непонятно было, где у него ширина, а где высота, круглый, как шар, и такой же плешивый. Подбежал ко мне и давай вопить, слюной мне в лицо брызгать. И такой, мол, я, и сякой, и в голове у меня не мозги, а дерьмо ослиное, и с малолетками-де я путаюсь… Слово вставить невозможно. И главное — обидно, я-то ни в чём не виноват! А царь вконец разошёлся, побагровел весь — я даже испугался, что его удар хватит. Но ничего. Наорался вволю, наплевался, потом замолчал, бороду от слюней отжал. Отдышаться никак не мог, бедняга. Стоял, пыхтел и злобно на нас косился. Явно что-то такое прикидывал. Наверное, какой смертью нам умереть. Долго думал — десятник, что нас привёл, даже стал с нетерпения с ноги на ногу переминаться и спину саблей чесать.

И тут я очень кстати вспомнил про возможное нашествие Мохнатых — от всего пережитого у меня это совсем из головы вылетело. Так, мол, и так, говорю — готовьтесь, Бородатые, дать отпор Мохнатым. Окружающие тут же перепугались, присмирели и на нас воззрились. А царь подошёл ко мне, трясясь от страха, и сказал: "Ну, гляди, чучмек! Ежели ты тут врёшь и ваньку валяешь, дабы наказание отсрочить, мы тебя дважды казним — сперва башку отрубим, а потом повесим…" Тут дружинник встрял: "Да виданное ли дело, царь-батюшка, безголового вешать?" Плешивый начал было опять наливаться багровым, что твоя вишня, и я быстренько его отвлёк: пошли, говорю, повелитель, дозорных к подножию гор, они тебе всё подтвердят. Он буркнул в ответ что-то вроде "без сопливых обойдёмся" и велел пока запереть нас в подземелье — тут же, в крепости.

Загнали нас в застенок, заперли. Воды с хлебом на всех дали. Сидим, хлеб жуём, водой запиваем. А из соседней камеры на нас какой-то узник воззрился — против обыкновения, безбородый, но с бакенбардами. Спросил: "Вы кто такие, откуда?" Я ему всё поведал и поинтересовался, за что его посадили. Оказалось, за то, что постоянно брил бороду и нарочно отращивал баки — следовательно, преклонялся перед врагами-Баконосцами. Растолковал тот узник нам, отчего здешний народ так Мохнатых боится.

Рассказ узника с бакенбардами

Когда-то Бородатые и Мохнатые жили в большой дружбе. Даже песня такая была — "Бородатый и Мохнатый — братья навсегда". Бородатые поставляли в Землю Мохнатых всякий силос для прокорма, строили им землянки, даже приглашали некоторых Мохнатых обучаться в свои школы. Толку, правда, от этого не наблюдалось, не постигали Мохнатые науку. Но это было, как говорится, дело принципа. А взамен вождь Мохнатых присылал Бородатым шкуры своих подданных. Очень ценились эти шкуры, особенно среди женщин — прочные, тёплые, красивые, шубы из них получались — прямо загляденье. И Мохнатых ничуть не было не жалко, их ведь вон сколько, как грязи.

Размолвка началась из-за птицы Рухх. Когда вождь Мяу-Задун узнал, что Бородатые приманивают огромную птицу для кладки, да ещё пытаются приручить её, он явился к царю и потребовал, чтобы с ним делились яйцами. Конечно, ни о каком приручении речь не шла, не хватило бы мозгов у Мохнатых для этого, зато одним яйцом можно было бы кормить целое племя в течение года. Но плешивый царь не желал и слышать об этом. Во-первых, жалко ему было рухховых яиц, которые доставались с таким трудом. Во-вторых, он опасался, что у Мохнатых получится-таки приручить птенца, и тогда Стране Бородатых несдобровать. В общем, поругался царь Бородатых с вожаком Мохнатых.

С тех пор царь жил в постоянном страхе перед Мохнатыми. Баконосцев он опасался меньше — как-никак люди, а не мартышки какие, с ними завсегда договориться можно. Вот только теперь, когда вооружённые силы Бородатых понесли большой урон из-за раскоканного моими болванами яйца, кто его знает, что предпримут Баконосцы?..

Просидели мы в подземелье несколько дней. Наконец, прибыл дозорный. Нас вывели на площадь, а там уж виселицы готовы — на всякий случай. Если даже нас на них не повесили бы, так для кого другого всегда сгодятся. Вышел из своего терема царь, дозорный ему доложил: шла-де с южных гор несметная орда, но оказалась погребена под снежной лавиной. Уцелел лишь небольшой отряд Мохнатых, которых бравые дружинники наголову разбили, а потом поснимали с них шкуры. И десятник пограничников просит у его величества дозволения оставить дружинникам сии шкуры себе, дабы порадовать ими своих сварливых жён.

Плешивый правитель от радости в пляс пустился. Дозорному пожаловал мешок золота за добрую весть. А нас сперва хотел отпустить на все четыре стороны, но передумал: всё ж таки мы виноваты, нанесли урон военно-воздушным силам! Правда, из темницы освободил. А в наказание повелел всем жениться на местных жительницах.

Я даже не понял: это что за наказание такое — женитьба? Что в ней плохого? А ко мне уже с ножом к горлу пристали: женись да женись, а не то повесим. Устроили смотрины. Ну, выбрал деву по сердцу, мулла (по-местному — поп) нас обвенчал. Клеткушку в доме нам на двоих дали. И на второй же день понеслось…

Я, как и положено женатому правоверному, лежал на диване, чесал себе в разных местах в ожидании завтрака. Прошло полчаса, час… Выразил недовольство — для начала словами. И тут вышла она — руки в боки, на голове волосы накручены на вавилоны какие-то. Ты, говорит, сперва заработай нам на завтрак, а то лежать и чесаться всякий умеет. Я сперва подумал, что ослышался. Встал с дивана, подошёл к благоверной, только руку занёс… Она — в крик. Заорала так, что все соседи сбежались — стены у ихних жилищ, что твой папирус, кошка чихнёт — и то слышно. Начали меня осуждать. И такой я, и сякой, лодырь несчастный, тунеядец, паразит! И чем дальше — тем хуже. Распалились, разошлись, мужики уж бить меня собрались.

Я — руки в ноги, и к мулле… к попу то бишь. Говорю: проси, ага бородатый, что хочешь, только разведи нас, ради Всевышнего. Поп оказался мужиком с пониманием, его самого попадья со свету сживала. Повздыхал он сочувственно, прослезился даже, и сказал: "Ничем, сынок, я тебе помочь не могу. Развести-то вас можно, да только разведённому полагается смертная казнь — закон такой". Я спросил: а вот ежели жена своей смертью окочурится от болезни какой или, скажем, бревно ей на голову упадёт?" Да, ответил поп, это вариант. Но только жандармы на дознании из тебя всю душу вытрясут, чтобы узнать, не причастен ли ты к смерти своей дражайшей половины. Покосился на дверь в горницу, где его попадья сладостями в это время обжиралась, и добавил шёпотом: "Единственный способ снова стать холостым — это скормить жену птице Рухх. Вернее, Рухх должен сам захотеть её сожрать, без принуждения. Это пернатое представляет столь большую ценность, что на подобное преступление посмотрят сквозь пальцы".

Ушёл я от попа не солоно хлебавши. И где, спрашивается, мне взять птицу Рухх? Правда, шли слухи, что она в Стране Бородатых ещё одно яйцо отложила, да ведь над ним тряслись, будто оно золотое. Охраняли круглые сутки… А что, если попытаться попасть в число тех, кто будет заниматься воспитанием птенца? Опыт какой-никакой у меня имелся, всё-таки дома у себя целую стаю попугаев держал. И отправился я прямиком к царю, ибо только он мог быстро решить вопрос такой важности. Прорвался на приём, изложил свою просьбу. Царь бороду почесал, дал добро. Конечно, так легко у меня бы это не получилось, не будь я чужеземцем. В этой стране, хоть и неявно, пресмыкались перед чужеземцами. Были они, так сказать, человеками первого сорта, в отличие от аборигенов.

Перед отъездом на место службы — в долину, где лежало яйцо — заскочил я домой, рассказал жене обо всём. Она, конечно, поворчала, даже скалкой замахнулась. Но когда я сообщил ей размер моего жалования, смягчилась, даже разрешила себя поцеловать, но велела присылать ей всё жалование до последнего гроша. Пообещал, а что оставалось делать?

До места службы я добрался вместе с обозом, который вёз припасы для лагеря дружинников, охранявших яйцо, и гнал целое стадо коров на прокорм будущему птенцу. Этот лагерь расположился возле самого яйца, и ещё поблизости имелись загоны для коров. Пока птенец не вылупился, сотник велел мне заняться подсчётами — достаточно ли скотины, не окочурится ли новорождённый Рухх от голода?

Стал я считать. В помощь себе смастерил счёты — натянул суровые нитки на деревянную раму, вместо костяшек жёлуди приспособил. Показал их сотнику — тот ахнул. В Стране Бородатых, оказывается, до такой вещицы не додумались! А уж когда он увидел, как я рисую цифры на грифельной доске, и вовсе стал меня за кудесника считать. Они-то цифр не знали, пользовались буквами, прямо как неверные из земель италийских. В общем, доложил сотник наверх о моём рационализаторстве. И пришла в ответ грамота — наложить на меня обязанности счетовода и повысить жалование аж в три раза! Теперь можно было и заначку завести тайком от жены.

Долго ли, коротко ли… Вылупился наш птенец. Огромный оказался, даже сотник таких не видывал. Прожорливый — страсть! Глотал коров, словно голодный кот — мышей. Сотник забеспокоился: не хватит подрастающему проглоту пищи! Послал гонца с письмом, чтобы ещё скотину пригнали. А гонец-то и пропал с концами — то ли загулял, то ли медведь его по дороге задрал. Птенец уж на нас стал поглядывать и клювом эдак плотоядно щёлкать. И главное, непонятно, что делать! Бросать тварь нельзя, сдохнет она с голоду, а тогда царь точно с нас головы поснимает. Обоз же с припасами должен был прибыть не ранее чем через неделю…

И тут нежданно-негаданно приехала моя благоверная! Сама добралась, верхом, всё седалище стёрла. Не успела с лошади слезть, как тут же начала орать, что всё про меня знает — дескать, я ей изменяю. Я принялся оправдываться: "Глупая женщина, посмотри вокруг, с кем мне тебе изменять? С лягушками болотными, что ли, или с коровами, кои на пропитание Рухху пошли?" В который раз убедился, что язык мой — враг мой. Шуток-то жена не понимала. Задохнулась от возмущения, обвинила меня в звероложестве. Еле успокоил её в своём шалаше — ну, понятно, каким образом. Подобрела, потребовала показать ей Рухха.

Повёл я ревнивую дуру к птенцу. Клянусь перед Всевышним и его пророками, что и в мыслях у меня в тот момент не было скармливать её нашей птичке! Ну, почти не было. Птенец, ясное дело, принял жену за давно обещанный корм, ну и проглотил её в два счёта, не успела она и пикнуть. Дружинники только рты пораскрывали.

Таким вот образом пришло мне избавление от постылой супружницы. Повеселел я, хоть и виду не показал. Дружинники наперебой высказывали мне сочувствие, сотник угостил водкой из личных запасов и объявил перед строем благодарность за спасение стратегического животного от голодной смерти.

А тут и обоз подоспел вместе с коровьим стадом. Оказалось, гонец и впрямь загулял у шурина на именинах, за что ему царь высочайше велел голову отрубить. Ну, ничего, три дня пировали, птенец тоже наглотался коров до отвала, осовел. А когда переварил всё съеденное, впервые взлетел — хорошо, что его лапу заранее приковали толстой цепью к скале, чтобы не улизнул. Тут сотник мне и говорит: пора заняться нашим пернатым воином. Стал я обучать Рухха поднимать в воздух камни, чтобы потом сбрасывать их на неприятеля. Да только проще было курице вдолбить подобную премудрость. Более тупой птицы я в жизни своей не встречал! Не слушался меня Рухх-младший, и всё тут. Только и заботы у него было, что пожрать да поспать.

Вот, стало быть, птенец коров жрал, я из сил выматывался, а сотник день ото дня мрачнел. Повадился высказывать мне претензии — мол, самозванец я, а никакой не укротитель. Написал донос царю на меня, хотел уже отправить, как вдруг явился к нам вестовой с известием, что нас вместе с Руххом велено перебросить на Остров Похотливых. Я заинтересовался: что это за остров такой? И вот что мне поведали.

Рассказ об Острове Похотливых

Остров этот лежал неподалёку от владений Баконосцев. Да и островом-то назвать это недоразумение язык не поворачивался — так, клочок земли, заросший плодовыми деревьями. И населявшим его людям была благодать — работать не надо, знай жуй кокосы и ешь бананы! Можно было бы такую кучу свободного времени проводить с пользой — писать стихи, сочинять музыку, рисовать картины… Но жители острова не хотели всем этим заниматься — им было лень. Поэтому целыми днями и ночами они предавались соитию, делая перерывы только на еду, на сон и на отправление естественных потребностей.

Так бы и жили Похотливые до сих пор, не ведая забот, но нашёлся среди них один, которого обуяла жажда власти. Звали его Эректо Кастрато. Собрал этот Эректо банду таких же, как он, негодяев и принялся насаждать суровые порядки. Заставил Похотливых собирать фрукты, а потом их же раздавал людям понемногу, впору только ноги не протянуть. А его разбойники набирали себе гаремы из самых красивых девушек и женщин. И ведь чего бы стоило навалиться всем мужикам скопом, прогнать Эректо и его прихлебателей! Но им было лень это делать.

А царь Бородатых, не будь дурак, подружился с Эректо. У него имелся свой интерес: разместить на острове заставу с гарнизоном и порт построить, чтобы совершать морские набеги на Страну Баконосцев. А если ещё отправить туда ручного Рухха…

Сотник наш совсем пал духом — Рухх-то до сих пор не обучен! Как его заставить перелететь через море, чтобы достичь Острова Похотливых? Но приказ есть приказ. Свернули мы лагерь и двинулись в путь к побережью. Рухх шёл своим ходом, гремя цепями и время от времени подпрыгивая в воздух. Но мы не боялись, что он улетит — гнали перед ним стадо коров.

Только вышли на берег — глядь, ещё один Рухх, в воздухе! Да не наш — Баконосцев! Закружился над нами, на шее у него воин сидел. Тоже сумели, стало быть, приручить птенца, чтобы всадника носил. Я ещё подумал — хорошо, что камней у него в лапах не было, швыряться в нас нечем. И только я этот подумал, как Рухх взял и нагадил. Да так, что накрыл одной порцией дерьма половину нашего отряда. Вот так оружие придумали Баконосцы, ничего не скажешь, молодцы! И в самом деле: зачем приучать птицу таскать в лапах тяжёлые камни, когда достаточно лишь как следует накормить её всякой дрянью перед полётом?

Наш птенец сородича увидел — и ну рваться в небеса, что твой лебедь! Вот-вот цепь порвёт. Сотник, весь в дерьме, мне заорал, чтобы я скорее оседлал Рухха. Да только попробуй, вскарабкайся на эту птичку — всё равно, что на гору лезть. Тут птенец оборвал-таки цепь. Ухватился я за её конец, поднял меня Рухх в воздух. Начал я подтягиваться, лезть вверх по цепи. Добрался до лапы, привязал себя к ней своим поясом, чтобы не упасть. Глянул вниз — а там и земли не видать, одни облака.

Долго Рухх носил меня в поднебесье. И ведь хоть бы утомился, проклятый! Откуда у него столько сил взялось? Так я и заснул на его лапе. Сколько проспал — не знаю. А проснулся оттого, что со всего размаху бултыхнулся в море — видно, пояс мой оборвался или развязался. Рухх-то, скорее всего, и не заметил моего исчезновения — да может, оно и к лучшему. И ещё в одном мне повезло: я упал в воду неподалёку от берега незнакомой земли.

— Шехерезаада! Шехереза-а-ада-а-а!

— Нет её, о великий царь.

— Куда она подевалась?.. Ах-ах-а-а-а-а-х! Вот зевота напала…

— Маму ушла проведать.

— А ты кто такая?

— Повелитель, ты же меня на свадьбе видел. Я — Дуньязада, твоя свояченица.

— Своя твояченица?.. А-а-а-а-х-у-ы-х-х-х, грехи наши тяжкие…

— Ну, шахерезадина сестра я, младшая.

— А-а. Да-да, припоминаю. Почему Шахерезада без спросу ушла?

— Не хотела тебя беспокоить. Ты же спал.

— Я не спал, я её сказку слушал! Даже помню, на чём Шахерезада остановилась — как Синдбад на злой женщине женился… Ладно. Пока твоя сестра гостит у тёщи, ты мне будешь сказки рассказывать.

— Да не знаю я сказок, повелитель. Я только правдивые истории…

— Шайтан с тобой, пусть будут правдивые. Начинай, я слушаю.

— Дошло до меня, о великий царь, что жил на свете один султан, и было у него три дочери.

— И ни одного сына?

— Ни одного. Состарился тот султан и решил разделить свои земли между дочерьми…

— Погоди-погоди! Как это — между дочерьми? Не могут бабы землями править!

— Обе старшие дочери уже были замужем.

— А младшая?

— Ещё нет, но к ней сватались один эмир и один шах.

— А-а-а, так бы сразу и сказала. Подожди, а сам-то султан где жить собирался?

— Он хотел гостить у каждой дочери по очереди.

— Ну, не дурак ли? Какой же он султан без султаната? А дальше что?

— И вот, чтобы выяснить, сколько земли какой дочери отдать, он повелел им высказать, как сильно каждая из них его любит.

— Любопытный ход…

— Повелитель, не перебивай. Старшая и сказала: мол, её любви не выразить словами, отец-де ей милей, чем воздух, свет очей…

— Я бы удивился, если бы она сказала что-нибудь другое. А средняя?

— Повелитель, я прошу тебя не перебивать меня! Ты же не перебиваешь Шахерезаду!

— Ой-ой-ой, какие мы нежные! Давай про среднюю!

— Она присоединилась к словам сестры и ещё добавила, что не знает-де других радостей, помимо любви к отцу.

— Да, средней было попроще— она ведь уже знала, что наговорила старшая. А уж младшая-то и вовсе, наверное, разлилась соловьём.

— …

— Чего замолчала?

— Повелитель, я так никогда не закончу! Меня бесит, когда меня перебивают!

— Не забывайся, Дуньязада! Не забывайся! А то отправлю к нукерам в казарму.

— Ну, в общем, младшая сказала: я тебя, дражайший отец, просто люблю, и всё. На что, мол, сёстрам мужья, если они любят одного лишь тебя, если верить их словам?

— А султан что?

— Разгневался и отрёкся от младшей дочери…

— И правильно сделал! Младшая-то вообще была в самом выгодном положении! Чего бы ей стоило подольститься, потешить отца? Больше других земли получила бы… Давай дальше.

— Не буду!

— Что? Как ты смеешь, девчонка?! Да я тебя…

— Что за шум, что за крик? Повелитель, ты чего орёшь?

— Слава Всевышнему, сестрица подоспела…

— Шахерезада, наконец-то! Быстро рассказывай мне, что было дальше с Синдбадом, пока я окончательно не рассердился! И не вздумай впредь подсовывать мне свою сестру-хамку вместо себя, понятно?

— Нужен ты мне больно, пузырь в чалме…

— Чё-чё?

— Писун через плечо!

— Ладно, ладно, Дуньязада, иди уже, я потом с тобою поговорю…

— Если жива останешься, дура!

— Так, стража!!!

— Тихо, мой повелитель, тихо, прошу тебя! На чём мы остановились? Или ты опять проспал?

— Что значит "опять"? И ты туда же?!

— Всё-всё, слушай дальше…

Часть третья

Вылез я, стало быть, на берег. Мокрый, голодный, злой, как сам царь шайтанов. Кругом — ни души, и тихо так, только волны шипят, на песок накатываясь, да вдалеке лес шумит. Пошёл к лесу. Сам для себя сразу решил: первого же, кто мне повстречается, раздену до нитки, пищу, какую при нём найду, отберу, а потом ещё и люлей ему наваляю, чтобы душу отвести. Что, скажете, несправедливо? Вам бы мои злоключения!

Долго я шёл. Набрёл на какой-то ручей. Остановился в раздумье — то ли перейти его, то ли отправиться вдоль, следуя его течению. И тут кто-то рядом заперхал — я со страху чуть не обмочился, показалось, зверь какой рыкает. Гляжу — сидит на земле древний старик. Одет в чёрное тряпьё, на шее — огромное монисто из блестящих побрякушек — монеток там, брелоков разных. Что интересно — бороды и усов у старика нет, зато брови такие мощные, словно он себе над глазами прилепил хвосты черно-бурой лисицы. Я подумал было: вот, на ловца и зверь бежит. Да только брать у этого деда нечего — не побрякушки же! И сам он такой старый, кажется, только дунь на него — и развалится, в труху превратится, словно пень гнилой. К тому же поостыл я, настроение выправилось.

А старик уставился на меня, пошлёпал губами, раскрыл беззубый рот и прошамкал: "Будь любезен, дорогой товарищ, перенеси меня через ручей!" Я ответил: "Какой я тебе товарищ, котёл ты ржавый! Алжирский шакал тебе товарищ!" А он заладил: перенеси да перенеси. Ладно, подумал я, от меня не убудет, уважу эти мощи. Подошёл к старику, взвалил его себе на спину, двинулся вброд через ручей — к счастью, в этом месте он был не очень глубокий, до колена не доходил. Заняло это у меня от силы минуты две. Так дед умудрился за это время заползти мне на плечи. Уселся, ногами шею обхватил, воняло от него, как от бродяги.

Ну, перенёс я старика через ручей, остановился, сказал ему: "Слезай, отец, приехали". А он будто и не услышал — напротив, ещё туже сжал меня ногами. Я разозлился. Встряхнул старика как следует, рявкнул на него. Старик вдруг засмеялся, да так противно! У меня мороз по коже пробежал. Рухнул я на землю, давай кататься, чтобы избавиться от туши. Старый хрыч в ответ так сдавил мне шею, что я чуть сознание не потерял.

Что я только ни делал, как только не пытался избавиться от мерзкого старика! Пробегал под низкими ветвями, чтобы стукнуть его об них башкой, но он ухитрялся каждый раз уворачиваться. Лупил кулаками по его ногам, щипался, кусал его за икры… Ничего не помогало, старик словно не чувствовал боли. Вцепился в меня, как клещ.

Наконец я просто выбился из сил. Рухнул на траву, заплакал от злости. Что, говорю, тебе от меня надобно, мерзавец? А ничего особенного, отвечает. Будешь, говорит, меня носить, пищу мне добывать, а главное — слушать рассказы о моём героическом прошлом. Слушателей, мол, здесь других нет, и мне, старику, скучно.

Годы странствий научили меня хитрости. Я понял, что спорить с бесноватым дедом бесполезно, поэтому решил сделать вид, что согласен, а сам подумал: как только старик захочет до ветру, он непременно с меня слезет, и я от него убегу. Какой же я был наивный!

Тут старик и в самом деле решил облегчиться. Да только делать это он стал прямо у меня на плечах. Какая же паскудная дрянь! От унижения и вонищи я готов был снова расплакаться, но взял себя в руки. Подумал: вот дождусь ночи, старик заснёт, расслабится, и тогда я, наверное, смогу его стряхнуть.

А дед тем временем привёл в исполнение свою угрозу — давай потчевать меня своими россказнями! Как он воевал в незапамятные времена, да как в одиночку вражескую армию разгромил, а потом опять-таки в одиночку засеял целое поле пшеницей, которую сам собрал, смолол, замесил из зерна тесто и напёк столько хлеба, что хватило на целую страну…

Время между тем близилось к вечеру. Я и раньше-то с трудом понимал, что бормочет старик своими беззубыми челюстями, а тут его сморило, и речь его стала совершенно бессвязной. В конце концов дед захрапел и чуть разжал ноги. Но только я вознамерился сбросить его, как он тут же проснулся, сдавил мне шею, да ещё помочился на меня.

И началась у меня каторжная жизнь. Целыми днями я таскал старика на себе, собирал для него фрукты и ягоды, выслушивал его откровения. Весь провонял мочой и дерьмом. Казалось бы, ещё немного — и я потеряю всякую волю, превращусь в тупого, бессловесного скота. Окажись кто на моём месте, возможно, так бы с ним и случилось. Но вы плохо знаете Синдбада! Не в моих правилах покоряться жизненным обстоятельствам, к тому же сводящимся всего лишь к наличию какого-то старого хрыча.

Однажды, когда старик спал у меня на плечах (дело было днём, после сытной трапезы, которую я устроил своему паразиту), я набрёл на поляну, где в траве виднелись шляпки грибов — красивые такие, красные в белую крапинку. И вспомнил я, что про эти грибы рассказывали моряки, побывавшие в северных землях. Не простые были грибы. Съешь их — проглючит тебя, как от хорошего опиума. Потусторонний мир наяву увидишь, впору будет жуткие картины малевать, которые потом с руками оторвут ценители-толстосумы.

Никогда мне так не хотелось, чтобы старик мой поскорее проснулся! Наконец он перестал храпеть, зевнул, шлёпнул меня ладонями по ушам и захихикал — это у него такая шутка была. Ладно, подумал я, держись, развалина вонючая. И принялся рвать грибы и делать вид, что ем их. Дед притих, заинтересовался — никогда он подобных грибов не видывал и, соответственно, не пробовал. Я притворился, что еда пришлась мне по кейфу — заплясал на месте, встряхивая на себе старика, стал петь песни, которые знал — начал с "Ой, жара, жара, ты не жарь меня", потом исполнил "А на галере музыка играет", "Огней так много золотых на улицах Багдада, да!", и закончил куплетом из "Шумел тростник, и пальмы гнулись".

Старик тут же потребовал грибов. И пошло дело: я грибы собираю, а он их себе в хайло отправляет, я собираю, а он отправляет… Да, вставило деду не на шутку! Захохотал он, да не просто захохотал — ржать принялся, что твой скакун-производитель. Потом заёрзал у меня на плечах, вроде как тоже в пляс пустился, и тоже песни заорал. А я знай его грибочками угощаю — чтобы, значит, действие усилить.

Немного погодя затих паразит — то ли притомился, то ли грибов пережрал. И ноги-то, ноги его враз ослабели! Взялся я за костлявые конечности, разжал, стряхнул деда со своей шеи. Так и брякнулся он на землю, словно мешок с навозом. Всевышний, как же легко и хорошо мне стало!

Ушёл я от деда. Нашёл водопадик, вымылся, отстирал одежду от засохшего старикова дерьма. Подкрепился дикими плодами и решил идти, куда глаза глядят. Должен же я в конце концов набрести хоть на какое-нибудь поселение!

А лес всё не кончался и не кончался. Задумался я, внимание потерял. Споткнулся о какую-то корягу, упал. Поднялся — полон рот сухих листьев. Я их чуть было не проглотил от неожиданности, потому что увидел перед собой старика. Не того, от которого сбежал, а другого — тоже в чёрных лохмотьях, но абсолютно лысого. Даже бровей у него не имелось, а глаза были рыбьи, пустые какие-то. Посмотрел этот новый старик на меня и произнёс уже знакомые мне слова насчёт переправки через ручей. Я посмотрел — ручей и впрямь журчал под боком.

Наученный горьким опытом, я старика этого, конечно, послал к ифриту в задницу. Он забормотал что-то, а я отряхнулся и отправился было дальше. И вдруг до меня дошло, что именно старик бормотал. Он, представьте себе, вываливал всех скелетов, которые прятались у меня в шкафу. Образно говоря, конечно. И про то, что я ходил под себя в постель до десяти лет. И про то, как меня в тринадцать лет лишила девственности младшая (вторая по степени любимости) жена моего отца. И про то, как я путался с сестрой самого падишаха…

Как только старая сволочь увидела, что я её слушаю, разинув рот, тут же выдвинула ультиматум: или я перенесу её через ручей, или она расскажет всю мою подноготную первому же встречному. Я, конечно, поинтересовался — а откуда старику обо всём этом известно? От верблюда, ответил он. Такая, мол, работа. Эх, наплевать бы мне на эти речи и растереть! Кому бы, интересно, обо всём этом он рассказал, ежели вокруг на много миль не было ни души? Но в тот момент я смалодушничал, приходится признать.

И потянулись ишачьи дни — всё, как в прошлый раз. С одним лишь отличием: предыдущий дед мне все уши прожужжал про то, как воевал с врагами, а этот на шпионских страстях подвинулся. То принимался рассказывать, сколько инакомыслящих перетаскали его на своём горбу, прежде чем сдохли от истощения. То выпытывал, с какой целью я был заброшен на эту землю и давно ли состою на службе у неведомого заморского чудовища по прозванию Цырыу. Я чуть не криком кричал в ответ: "Ты же, старый хрен, и так всё про меня знаешь, так какого шайтана терзаешь меня, душу мне выворачиваешь?!" Дед только хмыкал в ответ и больно щипал меня за кадык своими узловатыми когтистыми пальцами. Дерьма, правда, от него было поменьше, потому что в еде он был очень умерен. Я, конечно, рад был бы и его закормить чудесными красными грибками, да вот незадача: никак не мог я найти той заветной поляны, хоть ты тресни! Словно сквозь землю она провалилась.

Но однажды посчастливилось мне набрести на заросли дикого винограда. И решил я споить старика. Выдолбил дикие тыквы, наполнил их ягодами, закупорил. Когда виноград дошёл, выдавил его сок в те же самые тыквы. Разумеется, делать всё это мне приходилось, пока старик спал, поэтому времени я потратил немало. Зато стоило старику всего лишь один раз попробовать вино, как он настолько пристрастился к нему, что больше ничего уже не желал ни есть, ни пить.

В общем, дед только и делал, что бухал, а я только и делал, что готовил вино. Вскоре он расхворался — от неумеренных возлияний у него начали отказывать почки. Уж он стонал, уж он ругал меня вредителем и врагом народа (где он, к шайтанам, видел здесь какой-то народ?) В конце концов, мертвецки пьяный, старый хрен окочурился прямо у меня на плечах. А я его даже хоронить не стал, так и бросил на земле — падальщики подъедят.

Отстирался я, отмылся, отоспался и снова пошёл вперёд. Доро́гой всё думал: вот была бы потеха, ежели встретился мне ещё один старик! Я был уверен, что впредь нипочём не куплюсь ни на жалобы, ни на что другое. Но, как говорится, человек предполагает... Третьего старика я приметил ещё издали. Этот был весь седой, как лунь. Меня он даже не увидел — сидел и тупо смотрел перед собой. Ну, подумал я, этому даже грибки с винищем не нужны. Но на всякий случай я к нему близко подходить не стал. Остановился поодаль, и давай над дедом измываться: то обложу его по-чёрному, то рожу ему скорчу, то непристойный жест покажу. Так сказать, в отместку за двух первых. А старик — ноль внимания, фунт презрения.

Наконец надоело мне кривляться. Дай, подумал я, гляну на этого старика поближе — и восвояси отправлюсь. Подошёл и обнаружил, что за стариком имелся люк в земле, деревянным кругом закрытый. Вход в подземелье! Что там, интересно, могло быть? А ну как сокровища? Обошёл я старика кругом, сзади подкрался, открыл люк и увидел лестницу, ведущую вниз. Решил спуститься. Думал — темно там будет, ан нет — из стен факелы торчали, горели каким-то неведомым синим огнём — болотный газ, что ли? Добрался до огромной пещеры. А там — сплошь шкафы со свитками пергаментными. Библиотека, стало быть. Принялся просматривать свитки. Они были написаны в основном на не известных мне языках, но попадались и понятные. Это оказались всевозможные доносы, кляузы, а также, так сказать, личные дела незнакомых мне людей, судя по всему, важных сановников.

Убедившись в бесполезности для меня содержимого этой подземной библиотеки, я уже собрался подниматься вверх, как вдруг увидел висевшую на стене карту. На ней был нарисован остров со всеми речками, горами и даже тропами. Почти в его середине стояла красная точка. А вдруг это тот самый остров, на котором я имел несчастие томиться вот уже несколько месяцев? Точка же, скорее всего, обозначала местонахождение этой библиотеки! Снял я карту со стены, сложил, за пазуху сунул, поднялся на поверхность. А наверху-то, оказывается, уже ночь наступила — темно было… Только я высунул голову из люка, как на меня насело что-то тяжёлое, сопящее и вонючее. Проклятый старик подкараулил меня и оседлал!

И стал я таскать на себе третьего старика. Благодаря найденной карте я быстро нашёл путь к побережью, да что толку! Напрасно я вглядывался вдаль — ни один корабль не показывался на синей глади. А дед оказался прожорливым, всё требовал и требовал пищи, ну и облегчался в соответствующем объёме. Я, конечно, ломал голову, как от него избавиться. Грибную поляну я потерял, и на карте она не была обозначена. От вина же старик категорически отказывался. Но однажды набрели мы с ним на заросли дикого табака. И я подумал: чем шайтан не шутит, может, мой паразит хоть укурится вусмерть?

Нарвал я листья табака, насушил, нарезал. Дух от него такой шёл, что старик вышел из прострации и начал принюхиваться. Я уж трубки курительные из бамбука сделал, табаком их набил, да только не знал, как добыть огня. К счастью, разразилась гроза и зажгла целую рощицу каких-то хвойных деревьев наподобие кипарисов. Прикурил я от ветки, дымок ароматный выпустил… Старик тут же засопел носом, втянул в себя облачко… и ну кашлять, словно чахоточный! Я упал духом — всё, думаю, не соблазнить мне старика куревом! Какое там! Завизжал, заёрзал на моих плечах, рукой своей корявой трубку у меня изо рта выдернул, и давай тянуть. Тут его такой кашель одолел, будто вот-вот свои лёгкие выкашляет. А сам всё смолит. И пошло: курит и кашляет, курит и кашляет.

В конце концов обессилел мой третий старик, ноги разжал и на землю рухнул, однако же трубку так и не бросил. Я поскорее ушёл от него. Долго ещё до меня доносился его неистовый кашель…

И в третий раз я привёл себя в порядок, ликвидировав последствия пребывания на моих плечах старого паразита. Через весь остров лесными тропами добрался до другого побережья. На моё счастье, там стоял на якоре корабль — морячки латали паруса после недавней бури. Запросился я к ним: "Во имя Всевышнего, увезите меня отсюда!" Морячки оказались понимающими и незлобивыми. Пока плыли к их земле, ссудили меня одеждой, не новой, зато чистой. Капитан поинтересовался, что я умею делать. Предложил свои услуги в качестве счетовода — они ведь тоже наших цифр не знали. Обрадовался капитан, назначил мне жалованье, отвёл отдельную каюту. В общем, неплохо я устроился. И через несколько недель ступил на неведомую землю.

Стал я обживаться на новом месте. Окружающий народишко был вроде приличный. Жили, правда, бедновато, если не сказать больше. Я у них заделался Главным Счетоводом по причине своей математической продвинутости. Писал отчёты, сколько всяческих припасов загружено в "закрома Родины", то есть один шайтан знает, куда. Ну, там, приписки, пускание пыль в глаза по поводу небывалого урожая зерновых — это пустяки, такое и у меня на родине водилось. А куда деваться? Красиво отрапортовать — считай, половину реального дела сделать!

Но со временем стало меня охватывать беспокойство. Мои новые соотечественники с каждым днём делались не то чтобы злее, но угрюмее, что ли, и на глазах вкус теряли к жизни. Я решил выяснить, в чём тут дело. Оказалось — ихний султан по прозванию Мансур Меченый, который вступил на престол незадолго до моего появления, категорически запретил подданным употреблять спиртное. Дескать, много зла от него. Причём, как доносила молва, сам-то он бухал — будь здоров! А привозили ему пойло из заморских стран, ибо он повелел вырубить все виноградники и уничтожить, а заодно и позабыть рецепты приготовления вина и пива. Крепких же напитков здешний народ во веки веков не ведал… если верить здешним историкам, которым верить было нельзя, ибо жалование они получали из государственной казны и излагали историю в соответствии с требованиями его величества очередного султана. Меня это возмутило до глубины души! Нет, разумеется, там, откуда я родом, тоже не позволялось бухать в открытую. Но ведь при закрытых-то дверях, да наедине лишь с домочадцами или верными друзьями это было не только дозволено, но и неизбежно!

Пользуясь своим привилегированным положением, я изучил архивы. И выяснил, что в прежние времена разные правители неоднократно пытались ввести сухой закон той или иной степени строгости. Да только ничего хорошего из этого не получалось — или войны вспыхивали, или бунты разгорались. И решил я облегчить жизнь местному народу — открыл подпольные курсы по практическому самогоноварению. Разумеется, предварительно я тщательно изучил всех своих учеников, дабы не затесался меж ними стукач. И пошло дело! Простой люд гонит пойло, чиновники рапортуют об увеличении трезвости "на местах" (кстати, для меня всегда было загадкой: где находятся эти самые "места"? Видимо, там же, где и "закрома Родины"), в лавках бухла по-прежнему не найти, зато все довольны! То есть не очень довольны и далеко не все, ибо султан, прознав об употреблении самогона частью своих подданных, повелел рубить башки изготовителям пойла. А всё равно гнали!

Тут ещё новые напасти на государство навалились. Окрестные державы отказались от закупок пеньки и звериных шкур, которые и составляли основную статью экспорта страны, в которой я очутился. Таким образом, местные женщины лишались благовоний, притираний всяких и украшений — в стране-то они не производились. Мужчины же в массе своей давно испытывали неудобство в связи с отсутствием допинга. А поскольку хозяйство в державе велось по принципу "отнять всё, да поделить", нет ничего удивительного в том, что народ принялся роптать, чему немало способствовал мой самогон.

Появился у любителей побухать и свой вождь. Звали его Бурхан Беспалый, и был он очень шебутной. Таким, как он, опасно власть в руки давать, тем более что Бурхан как-то уж слишком рьяно выставлял себя выразителем народных чаяний. Врал, конечно. Плоть от плоти он был от тех паразитов, что страну ещё задолго до меня грабили… Но народишко его обожал, ибо он во всеуслышанье заявил: я, мол, разрешу вам бухать, сколько влезет.

В общем, благодаря моему самогону началась такая заварушка — мама не горюй! И, конечно, подняли головы недовольные султаном Мансуром, и не только сторонники Бурхана. Имелись ещё и суровые хранители вековых традиций, главным образом военачальники и жрецы. За вождя у них был некий Гафур Толстолицый. Он считал, что уж больно Мансур распустил подданных. Сам Гафур проповедовал, что людям надлежит обладать только пятью правами: есть, пить, дышать, спать и отправлять естественные надобности. А в обязанность им до́лжно вменить работать и производить потомство в нужных количествах — чтобы, значит, дети заменили в своё время родителей. Самое удивительное, что и у Гафура нашлись среди подлого люда свои последователи — видно, рассчитывали после его прихода к власти оказаться в числе не овец, но пастырей.

В один прекрасный день гафуровцы захватили дворец султана, перебили всех слуг и всю охрану, а самого Мансура подняли на копья. Они уже сочли, что победа у них в кармане, но тут Бурхан кинул клич: "Всем бухать!" и призвал бить жирных попов и тупую солдатню. В общем, вспыхнул бунт, бессмысленный и беспощадный. Погромы, поножовщина, кровища потекла рекой…

Мне же моя шкура была дороже всех бурханов, гафуров и их последователей, вместе взятых. Поэтому я не стал дожидаться, чем у них там дело кончится. Воспользовавшись суматохой, немного помародёрствовал с целью собрать дорожные припасы, позаимствовал в порту подходящее парусное судёнышко и отправился по морю, куда глаза глядят и ветер гонит.

— Ох… Ах… А-а-а-а-а!!! Не надо!.. А-а-а-а!

— Повелитель, проснись! Великий царь, что с тобой?!

— А-а-а!.. Ох, слава Всевышнему, это был только сон!

— Неужто опять кошмар приснился?

— Опять! Будто я старика вонючего на хребте таскаю, а он…

— Что — он?

— Не твоего ума дело, Шахерезада! Это всё твои проклятые сказки! То птица Рухх меня глотает, то я тону вместе с островом-рыбой… В общем, я всегда во сне подыхаю, как собака! Вот почему так, а?

— Откуда же мне знать, повелитель? Я сны толковать не умею. Может, мудреца-толкователя пригласить или сонник принести?

— Да был у меня толкователь… Больно много себе позволял! Каждый мой сон объяснял по этому… как его… Фрейду. Думаешь, приятно было о себе слышать всякое… эдакое? Велел сперва вырвать ему язык, а потом скормить тиграм в зверинце…

— Язык?

— И язык тоже.

— Что ж, я могу больше не рассказывать тебе сказок.

— Тогда мне придётся тебя зарезать.

— Может, не надо?

— Сам не хочу, слушай! Да что делать — традиция!

— А может, тебе что-нибудь весёлое послушать? Чтобы кошмары не снились?

— Гм… Давай попробуем, попытка — не пытка.

— Тогда я сейчас позову Дуньязаду, она мастерица на такие истории…

— Нет, только не твою нахальную сестру! Сама излагай.

— Воля твоя. Своими словами расскажу тебе историю, которую слышала от сестры. Итак, дошло до меня… вернее, до Дуньязады, о великий царь, что в некоем славном, хоть и небольшом городе жил наместник одного эмира. И случилось так, что получил этот наместник от своего друга письмо, а в письме том говорилось о скором приезде тайного чиновника-мушарафа. Его сам эмир послал объезжать провинцию. Должен был тот мушараф выявлять казнокрадство, взяточничество, кумовство и прочие безобразия.

— Какие же это безобразия? Всё в порядке вещей. Что, наместнику на одно жалованье жить прикажешь, что ли?

— Ну… в ихнем эмирате это считалось преступлением. В общем, собрал наместник всё городское начальство, поведал им, какая беда в скором времени их ожидает… А в это время в караван-сарае объявился некий юноша. Жил он там уже, почитай, с неделю, денег за постой не платил, съезжать не собирался, только по трапезной ходил да всем в жующие рты сердито заглядывал. Ну, его и приняли за мушарафа, позвали в дом наместника и стали всячески ублажать. Наместник ему даже свой гарем предложил во временное пользование…

— А он, значит, был не мушараф? А кто же?

— Да Всевышний его знает, просто юноша какой-то…

— И чего тут смешного?

— Ну… перепутали первого попавшегося бедного юношу с важным чиновником, понимаешь, о царь?

— Ну и что? Вон, Гарун аль-Рашид тоже нищим переодевался и толкался среди всякого быдла, так что же, над ним теперь смеяться надо?

— Да здесь-то всё наоборот получилось…

— А какая разница?.. Нет, Шахерезада, что-то не нравится мне дуньязадина история. Давай дальше про Синдбада.

— Повелитель, но твои кошмары…

— Уж лучше кошмары во сне смотреть, чем наяву со скуки помирать!

Часть четвёртая и последняя

Долго носило меня на моей лодчонке по воле волн. Я употребил все припасы и выпил всю пресную воду, а берег всё не показывался. Что же оставалось делать? Приготовился я помирать — лёг на дно, накрылся одеялом … Заснул. А когда проснулся, обнаружил, что лодка лежит на отмели, а милях в полутора виднеется остров. Половину его занимал город, а вокруг простирались поля.

Попробовал спихнуть лодку с мели — сил не хватило. От жажды готов был морскую воду хлебать. Собрал золотишко, которое прихватил в стране султана Мансура (а может, уже Гафура или Бурхана) и стал добираться до берега вплавь. Чуть не утонул, но доплыл-таки. Подобрали меня портовые грузчики и первым делом обшарили мои карманы, а я слишком выбился из сил, чтобы сопротивляться. В общем, избавили меня грузчики от золота и чуть между собою не передрались, деля монеты. Потом меня вывернуло морской водой, они и ушли, ругаясь. Хорошо ещё, что нашлась добрая душа — паренёк-уборщик напоил меня хоть и вонючей и грязной, но всё-таки пресной водой.

Пришёл я немного в себя, отправился осматривать город. Домов много, построены тесно и как-то бестолково — зачастую рядом с полуразвалившейся хибарой высился новенький особняк. Узкие улицы загажены до крайности. Жители ходили со злобными мордами и подозрительно косились друг на друга. Ежели кто кого толкал, то неизменно раздавалась ругань, переходящая в драку. Пешеходов то и дело разгоняли стражники, чтобы освободить путь для богатой повозки или паланкина.

В брюхе у меня изрядно бурчало. Отправился я искать какую-нибудь одёжную лавчонку, чтобы продать хотя бы тюрбан. А на очередном перекрёстке нос к носу столкнулся с человеком, в котором узнал Селима, толмача с моего судна! Мы на радостях обнялись. Селим отвёл меня к себе. Дом у него был крошечный, в нём ничего не имелось, кроме двух кошм в углах и ящика для съестных припасов. На одной из кошм, выставив голые ягодицы, лежал и храпел обезьян — я даже глазам не поверил. Спросил Селима: на кой тебе этот обезьян, к тому же такой мелкий и плешивый? И Селим поведал мне свою историю.

О чём рассказал Селим.

Когда Рухх унёс меня в облака прочь от земли Бородатых, сотник до смерти перепугался, что его сделают козлом отпущения и обвинят в утрате важной боевой птицы. Селим пустил в ход всё своё красноречие, чтобы убедить его и прочих воинов бежать морем. Трясущийся сотник согласился сразу, а мнения дружинников разделились. Одни решили отправиться с моими моряками, другие же обвинили первых в предательстве и пригрозили, что донесут лысому царю. Недолго думая, сотник велел поднять отщепенцев на копья. Потом объединённый отряд бородатых дружинников и матросов достиг берега, где, не мешкая, построил плот и поплыл через пролив к земле Баконосцев, рассчитывая найти там убежище. Но налетел шторм, наспех построенный плот развалился на брёвна. Когда буря утихла, Селим обнаружил себя сидящим верхом на бревне в полном одиночестве. К счастью, его быстро принесло к этой земле. Селим жил здесь уже много месяцев, работал писарем в городской управе. Он давно бы пустился по морю на поиски нашей родины, но заиметь в здешних краях парусник было не так-то легко…

Город-государство, в котором мы с Селимом оказались, в прежние времена особо не процветал, но и далеко не бедствовал. Однако лет двадцать назад он подвергся нашествию обезьян. Никто не знал, откуда эти звери взялись. Обезьяны появились глухой ночью и устроили в городе кровавую бойню. Люди, конечно, пытались защищаться, но оказались бессильны перед свирепостью и жестокостью приматов. Самые умные — таковых нашлось немного — сочли за благо покинуть город на кораблях, а остальные не нашли ничего лучшего как покориться косматым завоевателям и проклять тех, кто "предал Родину" и уплыл с острова.

Обезьяны захватили дома горожан. Они были ночными животными — днём дрыхли без задних лап, а с заходом солнца просыпались, шлялись по городу, пожирали всё съестное, продолжали свой род, гадили, а если находили людей, то убивали их и съедали. Поэтому с наступлением темноты все жители города устремлялись в порт, садились в лодки и отплывали на безопасное расстояние от берега — к счастью, обезьяны не выносили морскую воду. Поэтому все плавсредства стоили в городе очень дорого — Селиму с трудом удалось накопить на крошечный челнок, а до этого он платил огромные деньги за место в общей лодке.

Вот почему на городских улицах царила непролазная грязь — обезьяны не признавали ни ночных ваз, ни сточных канав. И если у жителей ещё хватало терпения по утрам очищать от обезьяньего дерьма свои жилища, то на состояние улиц они давно махнули рукой. Такое скотское положение не могло не оказать влияния на горожан — они стали раздражительными, злобными, подозрительными, но вымещали своё дурное настроение исключительно друг на друге, а не на обезьянах.

Я спросил Селима: "Почему же люди не перебьют обезьян днём, пока те спят в их домах?" Селим объяснил, что во время обезьяньего нашествия появились проповедники и кликуши, которые объявили этих отвратительных родичей человека священными животными. Убить обезьяну для горожанина было совершенно неприемлемо. Аборигены верили любым глупостям и с готовностью, даже с наслаждением отдавали себя под удары судьбы. По этой же причине они не покидали остров в поисках более подходящего места для проживания. Селиму "повезло": в его доме поселился вожак обезьяньего племени. Я не поверил: "Такой мелкий и плешивый — и вожак?" Селим объяснил мне, что обезьяны выбирают себе вожака не за силу и красоту, а за хитрость, коварство и злобность. Этих качеств у селимова "сожителя" хватало с избытком.

А в последнее время стало совсем плохо. Обезьяны просыпались всё раньше, даже не дожидаясь ночи, а ложились спать всё позже. К моменту моего появления на острове несчастные жители лишились уже трёх часов своего дневного пребывания на суше. Обезьяны же, словно издеваясь, переломали все имевшиеся в городе клепсидры и песочные часы. Конечно, тупые животные не могли знать, как люди пользуются этими приборами, просто звериным чутьём угадали, что те помогали горожанам вовремя убираться из города. А правители, вместо того, чтобы как-то помочь жителям, наложили запрет ещё и на солнечные часы, которые были выше обезьяньего понимания. Даже простая палочка, отвесно воткнутая в землю, каралась лишением виновного лодки, а, следовательно, смертью в обезьяньем брюхе.

Я сгоряча предложил Селиму остаться на ночь в городе и самостоятельно поубивать проклятых животных, а в первую очередь — плешивого вожака. Но он только покачал головой, да и я сообразил, что вдвоём мы с ним никак не справимся с таким количеством хвостатых уродов. И мы подумали: а почему бы не уплыть подальше от обезьяньего острова на моём паруснике, оставшемся на отмели?

Вечером мы с Селимом, как и другие жители города, отправились в порт и сели в его жалкий челнок. Едва отчалили от берега, как обезьяны проснулись. Из покинутого города послышались рычание, визг, лай… "Сегодня ещё на пять минут раньше", — проворчал Селим, глядя на механические часы-луковицу, купленные в какой-то заходной стране — по понятной причине он не пользовался ими при посторонних. Хвостатые твари высыпали на улицы. Тут же отловили какого-то опоздавшего горожанина. Пока они его рвали, а он орал, Селим работал вёслами. Вскоре наша лодка оказалась в гуще других, в которых сидели хмурые горожане. Но Селим не остановился и продолжал выгребать всё дальше и дальше в море. Мне удалось даже разыскать при свете луны ту отмель, на которой я оставил свой парусник, но — увы! Лодка исчезла. Видимо, её подняло приливом, а потом унесло ветром.

Я упал духом, хотя и пытался не показывать этого. Селим утешал меня, но и у него, судя по всему, скребли на душе кошки. Утром мы вернулись в дом Селима, убрали за "нашим" обезьяном, который по-прежнему храпел на вонючей кошме, и принялись обсуждать сложившееся невесёлое положение.

Денег на парусник у нас не было. Сперва я предложил попросту украсть лодку, подобрав ключ к замку, которым замыкалась лодочная цепь. Селим заявил, что это совершенно невозможно. Охранники следят за любой подозрительной вознёй в порту, мало того — они знают в лицо всех владельцев судов, а кража лодки каралась в городе… ну да, всё тем же, съедением обезьянами. Он, со своей стороны, предложил подыскать мне работу и совместными усилиями скопить сумму, необходимую для покупки парусника. Этот путь не устраивал меня: я не желал больше ни одного дня оставаться в этом проклятом обезьяньем городе. Выдвигали мы и другие предложения, например, ограбить какого-нибудь купца и на украденные деньги законным путём приобрести лодку. Но внезапное обогащение скромного писаря вкупе с жалобами обворованного купца наверняка вызвало бы сильные подозрения…

В общем, мы так ничего и не придумали. Мрачный Селим ушел на службу в управу, а я остался наедине со спящим вожаком. И поскольку прошедшая ночь была бессонной, я прикорнул на селимовой кошме.

Разбудило меня злобное рычание. Судя по солнцу, было уже за полдень, однако далеко ещё не вечер. Я не поверил своим глазам: наш "подопечный" обезьян явно решил проснуться в неурочное время! Он хлопал глазами, потягивался и рычал. Вдруг зверь рывком сел на кошме и во все глаза уставился на меня. В его тупой башке, видимо, не укладывалось, как это человек мог остаться в доме, когда его обезьянье величество изволили бодрствовать! На меня же напало что-то вроде столбняка. Так мы и сидели какое-то время, таращившись друг на друга. Потом обезьян взревел и кинулся ко мне. Я не успел встать с кошмы, но в последний момент, видимо, по наитию, выставил поднятую ногу. Обезьян со всего маху ударился о неё промежностью, завизжал, согнулся в три погибели и ухватился передними лапами за пострадавшее место. Не давая ему опомниться, я вскочил на ноги и поднял деревянный ларь с припасами. Он был тяжёлый, но Всевышний, почуяв мой страх, придал моим рукам силу. Я швырнул ларь в обезьяна. Удар был так силён, что плешивая голова лопнула, словно орех под молотком, и мертвая зверюга рухнула на пол.

Вскоре вернулся Селим в весьма приподнятом настроении, которое я тут же ему испортил, рассказав, что произошло. Особенно напугало Селима то, что вожак проснулся в совершенно неурочное время. Это означало, что его примеру вот-вот последуют и другие обезьяны! Они немедленно учуют мёртвого вожака и всем скопом кинутся сюда. Надо было спасаться, не теряя времени. Но как? И тут Селим вынул из кармана небольшую костяную шкатулочку, украшенную затейливой резьбой с изображениями аистов. Он обнаружил эту вещицу в городском архиве. Шкатулка была заполнена тёмным мелким порошком с едким запахом. На крышке шкатулки имелась такая надпись на нашем родном языке:

"Кто понюхает порошок в этой шкатулке и произнесёт Заветное Слово, обретёт крылья наподобие аистиных и сможет летать. Если же он захочет избавиться от крыльев, пусть три раза поклонится и вновь произнесёт Заветное Слово. Обладателю крыльев настоятельно рекомендуется записать Заветное Слово и держать записанное при себе либо остерегаться смеха, ибо, хохоча, он непременно позабудет Заветное Слово и через две луны превратится в настоящего аиста, лишённого дара человеческой речи. В этом случае несчастного сможет спасти лишь другой человек, который посыплет его порошком и произнесёт Заветное Слово".

"Чушь!" — убеждённо сказал я. Селим возразил: "Но проверить-то можно! Как хорошо, что местные не знают нашего языка, а то бы не видать нам этой шкатулки!" И, недолго думая, он открыл шкатулку, сунул в неё свой нос, со свистом втянул дозу и произнёс Заветное Слово. И в ту же минуту у него словно вырос горб — рубаха на спине оттопырилась. Селим живо скинул её… и захлопал огромными крыльями! Это было так неожиданно для него самого, что он взлетел и стукнулся головой о потолочную балку. Не обращая внимания на боль, он приземлился и радостно крикнул: "Давай, Синдбад, нюхай — и летим прочь отсюда!" Я было заспорил, всё-таки боязно было коренным образом менять строение своего тела…

Но тут снаружи раздался ужасный шум. В нём слились крики женщин, плач детей, ругань мужчин, визги и рёв обезьян… "Шайтан их побери, проклятые мартышки проснулись!" — в страхе проговорил Селим. Он подскочил к двери и наложил засов. И вовремя: дверь задрожала от мощных ударов — видимо, обезьяны пользовались и руками, и ногами. "Ну, Синдбад, решайся!" — проговорил Селим. Делать нечего — я схватил шкатулочку, нюхнул из неё и едва успел произнести Заветное Слово, прежде чем чихнул. Странное это ощущение, когда у тебя мгновенно вырастают крылья! Словно дюжина лягушек отложила в твоей спине икру, и теперь из неё вылупляются головастики.

Селим распахнул ставни окна, и тут же рухнула дверь. Разъярённые обезьяны ворвались в селимово жилище, но мы успели выпрыгнуть в окно и взмыть в воздух. Закружились над домом. В окно высунулись отвратительные косматые морды. Обезьяны злобно визжали, глядя на нас, грозили нам кулаками, а мы в ответ корчили рожи и всячески передразнивали их. Это нас так рассмешило, что мы чуть не упали от хохота на землю. Потом поднялись повыше, охватили взором город, и тут нам стало не до смеха. Мерзкие руконогие твари устроили себе кровавое пиршество… Мы взлетели так высоко, как могли, поймали сильный южный ветер и отдали себя на его попечение. Нам даже почти не приходилось шевелить огромными крыльями. О пропаже шкатулки мы не очень тужили — ведь для обратного превращения порошок был не нужен.

Не прошло и суток, как море под нами сменилось сушей. Я воспрянул духом, потому что узнал улицы знакомого порта, который лежал всего в трёхстах милях от моего родного города. Мы обменивались на лету радостными фразами и возгласами, как вдруг Селим осёкся, шумно сглотнул и спросил у меня: "Синдбад, а ты, случайно, не помнишь Заветное Слово?.."

— Хр-р-р… Хр-р-р… Ох… Что?.. Что ты сказала, Шахерезада?

— Опять заснул! Неужели тебе не интересно, о великий царь?

— Да интересно, интересно… Ну, стало быть, заснули Синдбад рядом с обезьяном, и?..

— О Всевышний, опять всё повторять! Итак, разбудило Синдбада злобное рычание…

***

— "…в этом случае несчастного сможет спасти лишь другой человек, который посыплет его порошком и произнесёт Заветное Слово".

— Подожди-ка! У меня же есть такая шкатулка, это наша родовая реликвия! Ведь именно благодаря ей мой отец Мубарак (мир его праху) пришёл к власти! И Заветное Слово помню — "Мутабор"! А вот откуда ты узнала о шкатулке?

— Так дошло же до меня…

— Откуда дошло?

— Просто дошло, и всё. Приснилось, наверное.

— Не лжёшь ли ты мне, Шахерезада?

— Да что ты, мой повелитель! Расскажи-ка мне лучше, как твой почтенный отец Мубарак (мир его праху) стал царём благодаря шкатулке.

— Что, интересно стало? Видишь, не ты одна умеешь рассказывать истории. В те времена здесь правил царь Мустафа. А отец мой, который был его визирем, мечтал сам стать царём, так мечтал, что даже кушать не мог. Он договорился с одним колдуном, и тот под видом бродячего торговца подсунул Мустафе шкатулку с волшебным порошком. Пока царь кувыркался в воздухе, трепеща крылышками, колдун подменил шкатулку на точно такую же, но с неправильным Заветным Словом на крышке — не "Мутабор", а "Марабу". И на всякий случай, для верности, вместо магического порошка он насыпал в неё обычный молотый цикорий. Отец же в это время вовсю развлекал правителя анекдотами. Мустафа хохотал, как ненормальный, и, конечно, позабыл правильное Заветное Слово. Утомился, приземлился и решил избавиться от крыльев, да не тут-то было! Сколько он ни бормотал своё "Марабу", крылья не исчезали. Мустафа перепробовал всё! Чародеи рылись в своих книгах и бормотали заклинания, а врачи предлагали просто отрезать крылья, да разве спасло бы это Мустафу от превращения в аиста! Прошло два месяца, царь оборотился птицей и улетел куда-то, а мой отец по праву занял его место. А когда он отошёл в мир иной, на троне оказался я.

— Мой повелитель, как же ты интересно рассказываешь!

— Не льстишь ли ты мне, Шахерезада? Имей в виду, от казни тебя это всё равно не убережёт. Когда ты закончишь свой последний рассказ…

— Так, на чём мы остановились? Селим открыл шкатулку, сунул в неё свой нос, со свистом втянул дозу и произнёс Заветное Слово — "Мутабор", я не ошиблась?

— Верно, верно. Давай дальше.

***

— "Селим осёкся, шумно сглотнул и спросил у меня: "Синдбад, а ты, случайно, не помнишь Заветное Слово?.."

— Чего замолчала-то?

— Всё, мой повелитель!

— А что дальше произошло с Синдбадом и Селимом?

— Это уже неважно, о великий царь… бывший.

— То есть как "бывший"? Не свихнулась ли ты, Шахерезада?

— Слышишь этот шум?

— Да… Эй, кто там? Что происходит во дворце?! Совсем стыд потеряли? Гомонят, как на базаре!

— А вот и стража…

— Именем повелителя Мустафы, ты арестован, Шахрияр ибн Мубарак, самозванец и сын самозванца!

— Что-о-о?! Да как ты смеешь…

— Смеет. По моему приказу.

— Ты… Ты кто такой, старик?!

— Я — царь Мустафа. Законный правитель этой страны, у которого отобрал трон твой отец Мубарак. Долгие годы прожил я в образе аиста, бессловесной твари. А мои милые дочери, Шахерезада и Дуньязада, которым я успел рассказать о коварстве Мубарака, пока ещё мог говорить, заботились обо мне. Шахерезада выросла и вышла за тебя замуж. Благодаря этому и Дуньязада получила доступ во дворец. Пока моя старшая дочь ублажала тебя сказками, младшая занималась поисками подлинной шкатулки с волшебным порошком. Она нашла её, но не смогла прочесть Заветное Слово на крышке, ибо неграмотна, как и Шахерезада, а показывать шкатулку постороннему грамотею было опасно — он мог донести на дочерей. Тогда Шахерезада искусно вплела в свой рассказ историю о шкатулке, и ты клюнул на эту приманку. Дуньязада стояла за ширмой и подслушивала. Услышав от тебя Заветное Слово, она поспешила домой, посыпала меня порошком, произнесла "Мутабор", и я снова стал человеком!

— Но как… почему тебе подчинилась дворцовая стража?!

— Потому что не осталось семьи в моём царстве, которая не имела бы причин ненавидеть тебя. Из-за твоей жестокости столько людей потеряло своих дочерей, внучек, сестёр, племянниц... Народ будет только рад избавиться от тебя.

— И что ты теперь со мной сделаешь?

— То же, что твой отец Мубарак сделал со мной. И это ещё мягкое наказание, учитывая, что ты творил со своими жёнами! По крайней мере, я сохраню тебе жизнь.

— А я не буду нюхать порошок и бормотать "Мутабор"!

— О, ты ошибаешься, Шахрияр! Я выпишу из северных земель одного умелого палача, служившего самому Иуханну Грозному. Он тебя заставит.

— Ха! Стоит мне трижды поклониться и произнести "Мутабор"…

— Тебя так насмешат, что ты позабудешь это слово.

— Кто насмешит, позволь спросить? Тупые ярмарочные шуты?

— Я позову самого Аль-Петросяна.

— Нет!!! Я сожму губы, задержу дыхание и буду вспоминать что-нибудь очень печальное — сам Аль-Петросян со мной не справится!

— Увидим! Пока посидишь в подземелье…

— Отец, дозволь мне молвить слово!

— Говори, дочь моя Шахерезада.

— Пощади Шахрияра и отдай его мне!

— На кой шайтан тебе сдалось это ничтожество?! Другого мужа себе найдёшь, честного, доброго, заботливого…

— Понимаешь, полюбила я Шахрияра, козла этакого! К тому же…

— Что "к тому же"?

— Понесла я от него!

Новское — Москва, август — сентябрь 2017 г.

Если вам понравился этот текст, можете поддержать автора:

Яндекс-кошелёк: 41001290341499

WebMoney: R225630806629

PayPal: пользователь beastman1966@gmail.com
AdvCash (рубли): R 7901 6276 0741

Банковская карта: 4627 2900 2162 2321