Явление неприкаянных

 Скачать в формате FB2 для "читалки" можно здесь.

Мистическая повесть

  

Пролог

 

Дорога от станции Онненъярви и одноимённой деревни тянулась, извиваясь, пять вёрст через поля до самого Загорянского леса. Пройдя или проехав по лесу ещё версты четыре, вы оказывались у развилки, на которой возвышалась наполовину высохшая ель — она росла ещё с тех времён, когда Санкт-Петербурга не было и в помине. Узкая дорога, ведущая налево, оканчивалась в усадьбе господ Сретенских-Ярцевых — увитый плющом каменный дом, выстроенный в английском вкусе, смотрел на пруд своим главным фасадом с двумя узкими башенками. Сретенские-Ярцевы свили здесь своё новое дворянское гнездо в правление Александра I, вскоре после вхождения Финляндии в Российскую империю.

Дорога же от ели прямо вела в большое русское село Савельево, раскинувшееся на берегу озера. Поздним часом в один из непогожих ноябрьских вечеров шли по этой дороге от станции двое. Шли они неверным шагом, оскальзываясь на ледяной корке, и не столько поддерживали, сколько висели друг на друге. Старший выглядел лет на сорок — сорок пять, это был кряжистый мужик в новом армяке, плисовых штанах и смазных сапогах; приплюснутая сверху голова в меховом треухе казалась намертво закреплённой на туловище, безо всякого посредства шеи. Его спутник был лет на двадцать моложе и являл собой полную противоположность — долговязый парень в потёртом зипуне, шерстяных штанах и валенках, в картузе с треснутым козырьком. От обоих ночных путников так и прядал мощный сивушный дух, который даже в пяти шагах от них не мог побороть сильный ветер, несший терпкий морской запах с Финского залива. Позади пьянчуг неторопливо трусил кудлатый кобель, породу которого не представлялось возможным определить.

— Гришка! — нарушил долгое молчание кряжистый, озираясь по сторонам, — Гришка! А где развилка-то, а?

— Не дошли мы покуда до развилки, дядя Прохор, — отозвался долговязый.

— Как не дошли? Уж, почитай, часа полтора бредём. Где мы? Заблудились, что ли?

— Типун тебе на язык, дядя Прохор! Вон оно, кладби́ще-то, — Гришка махнул рукавом влево, где за деревьями на холме, в неровном свете луны виднелась дряхлая часовенка, окружённая крестами.

— Господи, прости и помилуй… — Прохор, не выпуская правой рукой Гришкино плечо, вознамерился осенить себя крестом свободной левой, но тут же крякнул и плюнул.

— Греха-то… Давай косушку, что ли.

— Да будет с тебя, дядя Прохор.

— Поговори у меня ещё! Ну?

Гришка свободной рукой нехотя извлёк из-за пазухи косушку водки. Прежде чем передать её спутнику, отхлебнул сам, поморщился, занюхал рукавом зипуна. Прохор, двигая кадыком, выхлебал содержимое до дна, рыгнул и запустил бутылку в лес.

— Зачем швырять-то? — сокрушился Гришка. — В трактире залог бы вернули.

— Залогом не опохмелишься.

— Пойдём, дядя Прохор, — Гришка боязливо поглядывал в сторону погоста. — Не ровён час увидим кого…

— Кого увидим-то? — хохотнул Прохор. — Мертвяков, что ли?

— Тише ты…

Впереди, саженях в пяти, вдруг объявился огромный чёрный котище. Он сидел посреди дороги, обернув хвост вокруг себя, и смотрел на собутыльников дьявольскими зелёными глазами. Перепуганный Гришка охнул и перекрестился:

— Тьфу, пропасть! Сгинь, пропади!

— Ой, не могу! Котейку испужался! — презрительно фыркнул Прохор.

— Дядя Прохор, да ты глянь, у яво шерсть зелёным огнём переливается!

— Да это у тебя, дурень, спьяну в глазах зеленится. Где этот… Брехун! Брехунка!

Он обернулся к псу и стал его подзуживать:

— Взять! Куси! Ату его! Споймай кыску!

Пёс, который был грозой всех окрестных васек и мурок, сделал несколько неуверенных шагов по направлению к коту и застыл с поднятой передней лапой.

— Ну, Брехунка, что же ты? — не унимался Прохор, — Хватай кота за хвост! За жопу его, дьявола!

Брехун, не отрывая взгляда от кота, опустил лапу, поджал хвост, заскулил и стал пятиться назад.

— Эх, ты, как тебя, заячья душа! — с досадой сказал Прохор, — Вот погоди ужо, я тебе его сам добуду…

— Не надо, дядя Прохор! — молил Гришка.

— Не лезь.

Прохор отпустил Гришкино плечо и, с трудом сохраняя равновесие, затопал к коту.

— Кысь-кысь-кысь-кысь… Иди-иди сюда, муфта глазастая…

Кот перевёл взгляд с Брехуна на Прохора и не двинулся с места. Когда Прохор подошёл к сидящему зверю совсем близко, дорогу ему заступила толстая старуха. Она появилась совершенно бесшумно и непонятно откуда, словно соткалась из лунного света. Старуха была одета в тяжёлую соболью шубу, по которой изумрудными искорками пробегало то же странное сияние, что и по шерсти кота; из-под рогатой кики грозно сверкали маленькие глазки на морщинистом лице с крючковатым носом. Опиралась она на палку, скорее даже на посох.

— Котика мово не трожь! — грозно прогремела старуха, стукнув для убедительности посохом по мёрзлой земле; голос её звучал будто из глубокого колодца. Опешивший Прохор остановился, покачиваясь.

— Ядрит-твою налево! — прохрипел он и вытер рукавом слюнявый рот, — Бабка, а ты кто есть такая-то? Почто ночью здеся гуляешь?

— Вон отсюдова, сопитухи! — выкрикнула старуха.

Прохор выматерился, протянул руку вперёд… и рука его прошла сквозь старуху, как будто та состояла из воздуха. Прохор уставился налитыми кровью глазами на призрак; сзади благим матом заорал Гришка:

— Господи, твоя воля!!!

— А-а? — просипел Прохор, обернувшись к нему. Гришка закрыл глаза рукавом и заревел, как маленький. Прохор поискал глазами Брехуна и обнаружил, что перепуганный пёс был уже далеко — он скакал галопом по направлению к станции. Когда Прохор вновь посмотрел вперёд, ни старухи, ни кота на дороге уже не было. А Гришка, взрёвывая, ощупывал рукой свои обмоченные штаны.

 

1

Господа Сретенские-Ярцевы принимали гостей. Такие званые вечера устраивались раз в месяц, а то и чаще, и гости приглашались в основном одни и те же — свои, местные. И сейчас в двухсветной столовой, расположенной в правом крыле барского дома, собралась обычная компания.

Во главе стола сидел Илья Васильевич Хохряков. Несмотря на занимаемое им почётное место, господина Хохрякова нельзя было назвать главою дома: он вошёл в семью всего лишь год с небольшим назад, женившись на вдове Сретенской-Ярцевой. Это был мужчина возрастом около пятидесяти, однако выглядел гораздо моложе своих лет — подтянутый, почти без животика, высокий брюнет с усами и бородкой а-ля царствующий император. Весь его облик говорил об уверенности в себе и в завтрашнем дне, хотя уверенность эта была несколько напускной. Дело в том, что по брачному контракту Илья Васильевич в случае смерти своей супруги мог претендовать лишь на небольшую часть капитала; недвижимое же имущество и львиная доля денег отходили его пасынку. Мысли об этом угнетали его постоянно. Господин Хохряков вышел из купеческого сословия; в молодости отец старался привлечь его к своим делам — как уговорами, так и побоями — но корм был не в коня: Илья Васильевич оказался неспособен к занятию "бизнесом", как говорят северные американцы.

На другом конце стола, напротив мужа, сидела Екатерина Петровна Сретенская-Ярцева, сорокалетняя женщина, сохранившая былую привлекательность и стройность стана. Её красивое, но глуповатое лицо венчалось замысловатой причёской. Благодаря тому обстоятельству, что Екатерина Петровна была блондинкой, она не беспокоилась о появлении новых седых волос — они просто терялись среди светло-льняных.

По правую руку от Сретенской-Ярцевой занимал место её девятнадцатилетний сын Александр Львович. За болезненную полноту и ношение очков его называли Пьером Безуховым, хотя характер молодого человека сильно отличался от образа, нарисованного графом Толстым. Александр рос капризным и трусоватым; в детстве его любимым развлечением было устраивать мелкие пакости прислуге и мучить птичек, которые попадали в силки, сделанные сторожем Захаром по настоятельной просьбе мальчика, подкреплённой слезами и обещанием нажаловаться маменьке. За столом он почти всё время молчал и только время от времени исподтишка поглядывал на свою молодую соседку Софью Кирилловну. Она и сидевшая рядом её мать, Вера Даниловна Ярцева, дальняя родственница покойного мужа Екатерины Петровны, обитали в имении на положении "постоянных гостей", то есть, по сути, приживалок. Двадцатипятилетняя дочь была удивительно похожа на свою мать в молодости, если судить по сохранившимся фотографиям: то же вытянутое лицо с острым подбородком, те же узко поставленные глаза и чуть выступающая нижняя челюсть.

На левой стороне расселись гости. Ближе к Хохрякову с аппетитом пил и закусывал Борис Аверьянович Белов, пышущий здоровьем мужчина лет сорока пяти с совершенно лысым черепом и длинной пегой бородой, директор одного из столичных банков. Его предприятие под руководством умелых управляющих действовало столь слаженно, что Борис Аверьянович мог себе позволить не жить постоянно в Санкт-Петербурге, а проводить значительную часть времени на лоне природы, в недавно купленном им поместье, что находилось верстах в девяти от Сретенского.

Рядом с Беловым сидела Анна Георгиевна Резникова, привлекательная дама лет тридцати с хвостиком, тоже дворянская вдова, но незамужняя, владелица небольшой то ли дачи, то ли усадебки сразу за околицей Савельева, в живописной рощице. Она называла себя ближайшей подругой Екатерины Петровны. Последняя хоть и тяготилась обществом Резниковой, считая её хитрой и лицемерной, но всё же приглашала Анну Георгиевну на все вечера.

Соседом Резниковой по правую руку был Константин Евгеньевич Поленин, являвший собой полную противоположность Белову — нервный тщедушный альбинос с копной белых как снег волос, страдавший скверным аппетитом и бессонницей. Финансовые дела Поленина пребывали в расстроенном состоянии; недавно ему даже пришлось заложить принадлежавший ему дом в Онненъярви. Борис Аверьянович неоднократно предлагал Поленину посильную помощь, прекрасно зная, что предложение непременно будет отвергнуто: Поленин и Белов были соперниками, ибо оба претендовали на сердце и руку Анны Георгиевны.

И, наконец, на вечере присутствовал Пётр Афанасьевич Тимонин, земский доктор, невозмутимый и какой-то уютный толстячок лет шестидесяти. Он пользовался уважением жителей округи, поскольку слыл хорошим профессионалом и вроде бы даже умел хранить тайны, относившиеся как к состоянию их здоровья, так и к семейным делам.

Уже давно буфетчик Василий подал горячее, а застольный разговор продолжал вертеться вокруг бурных событий, ознаменовавших текущий год — год 1905-й от Рождества Христова.

— Октябрьский манифест был крупной ошибкой, — оседлал любимого конька Поленин, размахивая пустой вилкой, — И печальные последствия этой ошибки мы ещё ощутим на себе, уверяю вас, господа!

— И как только государю пришло в голову издать сей манифест, ума не приложу, — саркастически заметил Борис Аверьянович, слывший в округе либералом.

— Государь лишь подписал то, что ему подсунул этот несносный Витте. Между прочим, вам известно, господа, что Витте женат на еврейке?

— Это-то здесь при чём, Константин Евгеньевич? — спросил Хохряков.

— При многом, Илья Васильевич. Силы мирового сионизма…

— О-о-о, я вас умоляю, Константин Евгеньевич! — шутливо простонал Белов, — Опять вы за своё! Везде вам мерещится заговор! Вон, даже премьер-министра уличили. А кто выторговал в Портсмуте для России половину Сахалина? Или по-вашему выходит, что господин Витте постарался исключительно с той целью, чтобы разводить на Сахалине евреев?

— Вам виднее, — буркнул себе под нос Поленин, но его реплика потонула в тираде Анны Георгиевны:

— Да бог с ним, с Витте, господа! Неужели вы думаете, что государь не осознавал, что именно он подписывает?

Доктор Тимонин согласно кивнул и тоже подал голос:

— Насколько мне известно, лично сам государь и поручил премьер-министру составить проект манифеста.

— Теперь ещё вот эта Дума! — высказалась и Софья Кирилловна, вызывающе сверкая глазами.

— А что — Дума? — спросил Хохряков, — Англичане живут с парламентом уже шестьсот с лишним лет, и неплохо живут, половиной мира владеют.

— Ну, половиной-то уже не владеют… — начал было Тимонин, но его перебил Поленин:

— Да как вы не понимаете, господа? Дело не в том, какие реформы проводит правительство, а в том, что реформы эти — не что иное как уступчивость, проявление слабости! Не так надо бы с нашим народом!

— А как надо, позвольте спросить? — сказал Белов, — Заклепать котёл намертво? Сие чревато взрывом, милейший Константин Евгеньевич! Что и показали события года нынешнего, начиная с рокового девятого января…

— О, прошу вас, Борис Аверьянович, не напоминайте об этом ужасе! — воскликнула Екатерина Петровна, прикладывая тонкие пальцы к вискам.

— Простите, Екатерина Петровна, просто к слову пришлось. С того чёрного воскресенья всё ведь и покатилось: Путиловский инцидент, забастовки по всей империи, матросский бунт на "Князе Потёмкине-Таврическом"… Государство просто обязано было отреагировать, и действовать при этом не грубо, по-мясниковски, а мудро и осторожно, словно хороший хирург. Не так ли, Пётр Афанасьевич?

Доктор Тимонин сотворил неопределённый жест — его можно было истолковать и как согласие со словами Белова, и как возражение.

— Меня во всей этой истории беспокоит только одно, — сказал Хохряков, — Сохранение стабильности в государстве. А то ведь я, господа, грешным делом начал уже подумывать об отъезде нашего семейства за границу.

— И совершенно напрасно, Илья Васильевич, — возразил Борис Аверьянович, — Во-первых, отъезд — слишком хлопотное и дорогое дело, во-вторых, в скором времени здесь всё придёт в норму.

— Вы уверены? — спросила Софья Кирилловна.

— Более чем уверен, сударыня. Если, конечно, наш столичный генерал-губернатор в очередной раз не призовёт не жалеть патронов. Просто удивительно, что его призыв не обернулся большой кровью.

— Борис Аверьянович, умоляю вас! — в голосе Екатерины Петровны слышались слёзы, — Господа, ну по́лно же рассуждать о страшном! Я предлагаю сменить тему.

— Изволь, дорогая, — произнёс Хохряков, — О чём же ты предлагаешь поговорить?

Екатерина Петровна растерянно посмотрела на мужа и пожала плечами. Тот усмехнулся:

— И вот так всегда. Исповедуем принцип отрицания. Не желаем чего-нибудь — и точка. А вот спроси, чего желаем — не ответим, потому что сами не знаем. Неразрешимая задача.

Екатерина Петровна вспыхнула, губы у неё задрожали — она поспешно прикрыла их кружевным платочком. В столовой воцарилось тягостное молчание; гости и хозяева начали переглядываться. Наконец доктор Тимонин не выдержал:

— Полноте, господа! Не будем дуться друг на друга в такой чудесный вечер. Позвольте-ка мне позабавить вас историей, которую я услышал намедни от писаря Строкова.

За столом произошло облегчённое оживление, лица гостей с готовностью обратились к доктору.

— Прошу вас, Пётр Афанасьевич, — сказал Хохряков, — Уверен, что ваш рассказ будет хорошей прелюдией к десерту.

Тимонин начал:

— Строков пришёл ко мне по поводу… виноват, господа, не скажу, какой хвори, ибо обязан соблюдать врачебную тайну. А поскольку человек он словоохотливый, и других пациентов, кроме него, в тот день у меня не было, рассказ вышел довольно подробный. Представьте себе: деревенский сторож Прохор вечером в прошлую субботу посетил трактир на станции, где и напился пьян…

— Я тоже хочу, — высказался доселе молчавший Александр. Гости понимающе переглянулись; Екатерина Петровна смущённо попеняла ему:

— Сынок, перебивать невежливо. Извините, пожалуйста, Пётр Афанасьевич.

— Ничего, ничего… И вот, стало быть, Прохор брёл поздним вечером от станции к имению, да не один — в компании с Григорием-конюхом. Оба, разумеется, пьяные до крайности. И тут откуда ни возьмись — кот на дороге. Чёрный, огромных размеров. Ну, Прохор и давай натравливать на него пса… ещё пёс их сопровождал, пардон, запамятовал, сразу не сказал.

— Что за пёс? — поинтересовался Белов.

— Да наш, деревенский, я его и раньше видел, он возле лавки подъедается… В общем, Прохор науськивает пса, а тот даже подойти к коту боится, представляете? Тогда Прохор спьяну решил сам поймать зверя. Пошёл на него, как линкор на баркас. И тут перед ним возникла какая-то толстая старуха. По описанию Григория — эдакая Бабариха из сказки Пушкина: шуба, кика на голове. И грозно так велела: не трогай, мол, животное. Прохору-то, ясное дело, море по колено, он и хвать старуху рукой! А старухи-то и нет, один воздух поймал!

Присутствующие засмеялись — все, кроме старой Ярцевой и её дочери. Софья Кирилловна, кривя губы, с каким-то азартом смотрела то на доктора, то на мать, а Вера Даниловна вперила в Тимонина немигающий взгляд, в котором светился ужас. Доктор между тем завершил свой рассказ:

— Затем старуха и кот пропали, а наши пьяницы, наполовину протрезвевшие от страха, почти бегом добрались до Савельева и разошлись по домам. Да, вот что ещё любопытно: пса обнаружили на следующий день на станции, в одном из пакгаузов. Он был насмерть перепуган, даже… пардон, дамы, и не за столом будь сказано… изгадил всё помещение. Вот, собственно, и всё, что поведал мне Строков.

— И какой же диагноз по данному случаю вынесет наша уважаемая медицина? — спросил Белов.

— Если бы Прохору одному привиделся призрак, я бы без колебаний констатировал у него delirium tremens. Но штука в том, что Григорий тоже утверждает, будто видел и старуху, и кота. Вряд ли приступ белой горячки мог случиться у обоих в одно и то же время. Я уж не говорю о том, что два человека абсолютно не в состоянии наблюдать одну и ту же галлюцинацию.

— Так какое объяснение вы дадите сему казусу? — поинтересовался Хохряков.

Доктор задумчиво произнёс:

— Вероятно, галлюцинация случилась лишь с одним из них, а он смог убедить своего приятеля в том, что и тот видел нечто подобное. Но вот как объяснить поведение пса? Уж он-то точно не был выпимши.

Гости захохотали. Софья Кирилловна порывалась что-то сказать, но, глядя на свою мать, всё никак не решалась. А Вера Даниловна, которая на протяжении всего докторского рассказа не сделала ни одного движения, вдруг с шумом отодвинула стул и встала.

— Проклятье! — крикнула она болезненно-высоким голосом, — Про́клятая барыня!

Ярцева рухнула обратно на стул и зарыдала. Компания растерялась. Илья Васильевич повернулся к Вере Даниловне и невероятно фальшивым тоном поинтересовался её самочувствием. Доктор Тимонин встал из-за стола, буркнул: "Где мой ридикюль?" и вышел в большую прихожую, которую с лёгкой руки Хохрякова, поклонника всего английского, домочадцы прозвали "холлом". Борис Аверьянович сочувственно качал своей большой головой, подметая бородой манишку; Поленин с отсутствующим видом теребил салфетку. Анна Георгиевна закатила глаза. Хозяйка дома охала и причитала, но не преминула сделать замечание сыну, который затеял ковыряться пальцами в зубах. А Софья Константиновна торопливо встала, обняла мать за плечи и помогла ей встать.

— Пойдёмте, маменька, — приговаривала она. — Ляжете в постельку, отдохнёте…

Дочь и мать направились к выходу из столовой, в дверях столкнулись с Тимониным, который нёс свой ридикюль.

— Постойте, голубушка Вера Даниловна, — сказал он. — Давайте-ка мы для начала с вами капельки примем…

— Доктор, помогите мне довести её до спальни, — попросила Софья Константиновна. — А там уж будут и капельки, и всё остальное.

Тимонин и Софья Константиновна, поддерживая Веру Даниловну, вышли в холл. Было слышно, как они поднимаются по лестнице наверх, где располагались спальни.

— Что это с тётушкой? — спросил у супруги Илья Васильевич. — Я никогда не видел её в таком состоянии.

— Не знаю, мой друг.

— А что за про́клятая барыня?

— Понятия не имею. Вообще зря Пётр Афанасьевич поведал нам эту историю. Единственное, что может лишить тётушку душевного равновесия, это разговоры о потустороннем мире и прочей мистике. Вот, помню, покойный Лев Юльевич как-то рассказывал: он был маленьким, а его батюшка, ну, то есть Сашин дедушка, придумал развлечь гостей спиритическим сеансом…

— Дорогая, как ты думаешь, не пора ли подавать десерт? — раздражённо прервал супругу Илья Васильевич — он крайне болезненно реагировал на воспоминания Екатерины Петровны о её первом муже.

Екатерина Петровна, поняв, что воспоминание её пришлось не к месту, стушевалась и надавила кнопку электрического звонка — этой новинкой лишь недавно обзавёлся барский дом. Вошёл дворецкий Николай.

— Чего прикажете-с?

— Николай, вели Василию нести десерт, — сказала хозяйка дома.

— Слушаю-с.

— А что же, мы не будем ждать доктора и Софью Константиновну? — осведомился Белов.

— Надеюсь, что к десерту они всё-таки вернутся, — ответил Хохряков.

Потянулось время. Разговор как-то не клеился, атмосфера становилась напряжённой. Наконец из буфетной появился Василий с порциями десерта, и одновременно с ним в столовую вошёл доктор Тимонин.

— Как там тётушка? — спросила Екатерина Петровна.

— Я дал Вере Даниловне успокоительные капли, — ответил Тимонин, занимая своё место. — Она должна скоро заснуть.

— Ну, вот и прекрасно, — сказал Илья Васильевич.

В столовую вошла Софья Константиновна. Щёки её разрумянились, глаза сверкали.

— Господа! — воскликнула она звенящим голосом. — Я позволю себе рассказать вам легенду о семейном проклятии, довлеющем над родом Сретенских-Ярцевых. История Петра Афанасьевича напомнила маменьке ту легенду.

— Как интересно! — воскликнула Резникова. — Словно в рыцарском романе!

Илья Васильевич вздёрнул брови:

— Всё-таки почему мне ничего не известно об упомянутом проклятии? Дорогая, ты что-то утаила от меня?

— Уверяю тебя, мой друг, мне самой известно не больше, чем тебе, — сказала Екатерина Петровна.

— Всё правильно, — кивнула Софья Константиновна. — Маменьке эту легенду давным-давно передал в письменном виде её двоюродный брат Юлий Павлович, отец покойного Льва Юльевича — он лично записал её и наказал не посвящать в неё своего сына. Маменька же почему-то вообразила, что запрет распространяется вообще на всю вашу семью, на Сретенских-Ярцевых.

— Тогда, может, лучше ничего не рассказывать, Софи́? — обеспокоенно спросила Екатерина Петровна. — К чему бередить былые тайны?

— Это не тайны, а семейное предание, обычная легенда, — тут же возразил её супруг. — Излагай, Софьюшка, мы все внимание.

— Благодарю, Илья Васильевич.

Софья Константиновна заняла своё место и, проинорировав десерт, сказала:

— Расскажу в точности так, как читала в записях Юлия Павловича. Может быть, упущу какие-нибудь подробности, но вряд ли они окажутся существенными.

Она заговорила нараспев, подражая какой-нибудь бабке-сказительнице:

— В годы царствования Ивана Васильевича царя Грозного жила в уездном городе Владиславле старая вдовая барыня Меланья Ферапонтовна Сретенская-Ярцева. Муж её погиб в Ливонскую войну, и имелся у неё сын Авксентий, который служил в Москве. Меланья Ферапонтовна была женщиной строгой, крутого нрава. Холопов своих жестоко наказывала за малейшую провинность, а сенных девок и вовсе считала за безмолвную скотину. Жил у барыни домашний кот в любимцах, так она велела тем холопкам, что грудью кормили, для него своё молоко в миску сцеживать. И вот как-то заметила барыня, что одна из дворовых девок, Анфиса, тяжёлая ходит. И устроила целое следствие: кто, да когда, да где. А чтобы сподручнее Анфисе было вспоминать, позвала Еремея-истопника — он у барыни был и за телохранителя, и за исполнителя наказаний. Показала бедная девица на следствии, что гуляла-де с пастухом Стёпкой, от него и понесла. Меланье Ферапонтовне порадоваться бы — ещё один холоп на подходе! Так нет: повелела сечь плетьми обоих до изумленья, а после — водой облить и привязать к столбам на морозе. К утру Анфиса, истерзанная, замёрзла и дух испустила, а Стёпка хоть и жив остался, да сильно горевал, запил горькую и вскорости в прорубь бросился. И тогда мать Анфисина, что в деревне крестьянствовала, прокляла барыню-то на вечное скитание после смерти, а заодно и её кота: почти всё молоко на него уходило, а маленький Анфисин братик, которому ещё и полугода не исполнилось, от голода синел.

— Какой ужас! — воскликнула Екатерина Петровна.

— Да мало ли в нашей российской истории бывало и более ужасного? — махнул рукой Илья Васильевич и похвалил рассказчицу:

— В вас присутствует актёрский дар, Софи! Прямо Комиссаржевская! Даже меня проняло.

— Что есть, то есть, — кивнул Борис Аверьянович.

— Постойте, господа, это ещё не конец, — сказала Софья Кирилловна.

— Как, у этой романтической истории имеется продолжение? — вздёрнула брови Анна Георгиевна.

— Не совсем продолжение… В общем, старая барыня в положенное время померла, и ещё много лет местные жители рассказывали друг другу, что видели то на погосте, то на гати болотной её призрачный образ вместе с котом, а после…

— А вы точно не выдумали эту историю прямо сейчас, голубушка? — перебил её Тимонин. — Может быть, вас вдохновил мой рассказ?

— Она бы не смогла, — ляпнул Хохряков и тут же показал Софье Кирилловне язык, дабы обратить всё в шутку:

— Не обижайся, Софи, я несерьёзно!

— Я и не обижаюсь. И да, Пётр Афанасьевич, я ничего не выдумывала. Если желаете, покажу вам старые записи Юлия Павловича.

— О, это лишнее! — доктор выставил перед собой ладони. — Так чем же дело продолжилось?

— В правление императрицы Елизаветы Петровны Сретенские-Ярцевы продолжали обитать во Владиславском уезде, который теперь стал наместничеством. Барский дом, конечно, отстроили новый, по европейской моде, с колоннами и с высокими потолками. Михаил Дмитриевич, прапрадед покойного Льва Юльевича, и его супруга Елена Сергеевна жили душа в душу, словно голубок с горлицей.

Как-то летним днём Елена Сергеевна отправилась навестить захворавшую соседку, свою подругу. Мужу сказала, что намерена наговориться с подругой всласть и заночует у неё, но та была сильно не в духе, и дамы повздорили. Обиженная Елена Сергеевна пошла домой пешком, благо напрямик, через лес, до имения было не более полутора вёрст, да и погода стояла чудесная. Никем не замеченная, вошла она в дом, открыла дверь в кабинет Михаила Дмитриевича и обнаружила там его, да только не одного.

Софья Кирилловна интригующе замолчала.

— Неужто с горничной? — усмехнулся Хохряков.

— Хуже, Илья Васильевич. С камердинером Никанором.

— С камердинером? Ну и что? Что тут такого?

Илья Васильевич недоумевающе посмотрел на Софью Кирилловну. Та многозначительно поджала губы и уставилась в потолок. Первым дошло до Поленина: он захмыкал, заёрзал на стуле и протянул:

— Одна-а-ако!

— Что "однако"? — спросил Белов, но тут и сам сообразил и хохотнул.

— Боже мой, что здесь смешного, Борис Аверьянович?! — заохала Екатерина Петровна, — Какой ужасный поклёп на предка покойного Льва Юльевича!

— М-да-а… Но, дорогая, не забывай, это всего лишь легенда, — сказал Илья Васильевич. — Софи, продолжайте.

— Нет! — выкрикнула Екатерина Петровна. — Я не желаю более слушать подобные мерзости!

— В таком случае нам будет очень тебя не хватать, — сухо произнёс её супруг.

Екатерина Петровна вспыхнула и почти бегом бросилась из столовой вон. Хохряков проводил её насмешливым взглядом и обратился к Софье Кирилловне:

— Ну же, Софи, что там было дальше?

— Дальше… Елена Сергеевна сгоряча прокляла и мужа, и камердинера, точь-в-точь как Анфисова мать — Меланью Ферапонтовну за полтораста с лишним лет до того, потом схватила детей и уехала к своей кузине в Москву. Михаил Дмитриевич с отчаяния напился, да и пристрелил Никанора, после чего застрелился сам. Елена Сергеевна, полагая себя виновной в его смерти, поручила деток кузине, а сама ушла в монастырь. Говорят, она очень жалела о своём проклятии, поэтому денно и нощно молилась за упокой душ мужа, камердинера, а заодно и старой барыни. И якобы было ей явление: ангел божий поведал, что-де вечного упокоя эти три грешные души не удостоятся, но двести пятьдесят лет Елена Сергеевна им всё-таки вымолила. Добавлю от себя: эти двести пятьдесят лет как раз сейчас и истекли.

 

2

Софья Кирилловна закончила свой рассказ, как ни в чём не бывало встала из-за стола и сказала:

— Прошу прощения, господа, мне нужно проведать маменьку.

— Да-да, — засуетился доктор. — Я тоже посмотрю…

Он почти побежал вслед за Софьей. Анна Георгиевна неожиданно вызвалась сопроводить их. В столовой остались одни мужчины. Хохряков позвонил в звонок и велел принести ещё вина и водки:

— После подобных историй необходимо вернуть душевное равновесие, не так ли, господа?

Вино и водка были принесены, однако рассказанная легенда по неизвестной причине обострила отношения Белова и Поленина. С каждой выпитой рюмкой соперники мрачнели и бросали друг на друга всё более неприязненные взгляды, несмотря на все усилия Хохрякова развеселить их. Что же касается Александра Львовича, то, лишённый материнского надзора, он опрокидывал в себя стопку за стопкой. Широкое лицо его приобрело поросячьи цвет и выражение, стёкла очков запотели. Вскоре младший обитатель усадьбы с трудом встал и, пошатываясь, скрылся за дверью.

Илья Васильевич наконец отчаялся наладить добрую застольную беседу. Он замолк на середине фразы и демонстративно вытащил брегет из жилетного кармана. Тут же большие часы в углу столовой принялись бить десять.

— Мой бог, как уже, оказывается, поздно! — с видимым облегчением произнёс Борис Аверьянович. — Пожалуй, пора и честь знать. Благодарю вас, Илья Васильевич, за хлеб, за соль… Да, а где же наша уважаемая хозяйка?

Хохряков позвонил. Реакции не последовало. После второго звонка — тоже.

— Ну вот, ещё Николай куда-то запропастился… Извините, господа, я поднимусь наверх за Екатериной Петровной, — пробормотал Илья Васильевич и вышел из столовой.

Поленин встал и принялся расхаживать взад и вперёд, заложив руки за спину. Белов забарабанил пальцами по столу и вдруг заявил с вызовом:

— Анна Георгиевна нынче без своего экипажа — сказала, колесо треснуло. Так что я её довезу до её дачи.

— Что же вы сразу за Анну Георгиевну-то решили, Борис Аверьянович? — прошипел Поленин. — Не худо бы для начала её самоё спросить, с кем она пожелает ехать.

— С кем же? С вами-с, что ли, Константин Евгеньевич? На дворе, изволите ли видеть, дождик… По-моему, даже со снегом, а у вас коляска открытая, — Белов посмотрел на тёмные окна, за которыми летели крупные хлопья.

— Ничего подобного! У меня пролётка с верхом.

— "Пролётка"! Чай, не карета. Да вы и лошадей-то своих впроголодь держите, на овсе экономите. Как бы не пали они у вас по дороге.

— Это кто ж вам такую глупость сказал?

— А никому и не надобно говорить. Сам вижу, сам знаю.

— О, я нисколько не сомневаюсь! Пронырливость вообще характерна для вашего племени, Борух Абрамович!

— Пардон-с? — опешил Белов.

— А вы думали, я не знаю? И никакой вы не Белов, господин хороший, а Вайсман. Ишь, покрестились, переиначили свою фамилию на русский лад и вообразили, что…

— Да уж, господин Поленин, моя фамилия больше подошла бы вам! — перебил Белов. — Даже удивительно: вы как-то хвалились, что приходитесь дальней роднёй Пушкиным. Вы точно везде белый? Может, некоторыми скрытыми частями тела всё-таки арап?

Поленин задохнулся, прекратил хождение и повернулся всем корпусом к Белову.

— Вы что себе позволяете, милостивый государь?!

В столовую, шурша платьем, вплыла Резникова и сразу же заметила агрессивное состояние обоих своих поклонников.

— Что происходит, господа? Почему вы друг на друга смотрите волками?

— Вы поедете со мной, Анна Георгиевна, — то ли спросил, то ли констатировал Поленин. — Я вас довезу.

— А у меня в карете тепло, Анна Георгиевна, — тут же заявил Белов. — Печка особая имеется.

Резникова рассмеялась.

— Так вот из-за чего сыр-бор! Вынуждена огорчить вас, уважаемые соседи. Меня пригласил в своё ландо доктор Тимонин. Да и по пути мне с ним, а вам-то обоим ехать в другую сторону.

Растерявшиеся от такого поворота соперники не нашлись, что сказать. Резникова, стрельнув глазками, вышла в холл.

 

Проводить гостей собрались все обитатели поместья, за исключением Веры Даниловны и Александра Львовича: дворецкий Николай шепнул Хохрякову, что "барич в уборной блевать изволят". Белов и Поленин, не глядя друг на друга, простились с хозяевами и вышли во тьму, под мокрый снег и холодный ветер. Доктор Тимонин пребывал в возбуждённом состоянии, всё время улыбался и пытался острить — видимо, несколько перепил. Екатерина Петровна и Анна Георгиевна приложились щёчками друг к другу, Резникова пожала руку Софьи Кирилловны и вышла вслед за доктором. У ландо её поджидал Поленин.

— Чуть не забыл, Анна Георгиевна, — он сунул ей в руку перевязанный шпагатом пергаментный свёрток. — Нарочно ведь вёз с собой, чтобы вам вручить, даже сам ещё не читал.

— Что это, Константин Евгеньевич?

— Очередной роман сэра Артура Конан Дойля о сыщике Шерлоке Хольмсе. Кузен прислал из Москвы, пишет, что вещь очень интересная.

— О, благодарю вас! Непременно прочитаю, и постараюсь не задерживать, чтобы вам побыстрее вернуть.

Резникова кивнула с улыбкой. Поленин хотел помочь ей забраться в ландо, но Тимонин, который только что распекал своего кучера, подбежал к ним, почти оттолкнул Поленина и отвесил поклон к Резниковой:

— Прошу вас, прекрасная дама!

— Что с вами, Пётр Афанасьевич? — удивилась Резникова, опираясь на его руку. — Вы прямо на себя не похожи.

— Ваше присутствие, божественная Анна Георгиевна, вознесло меня на самую вершину Олимпа! — провозгласил доктор и помог ей забраться в экипаж, потом запрыгнул сам и крикнул:

— Трогай!

Кучер опасливо на него обернулся и тронул лошадь. Поленин стоял и смотрел, как ландо удаляется по главной аллее поместья. Чувствуя себя отвергнутым, он забрался в свою старую пролётку и, правя самостоятельно, медленно выкатил из парка.

 

Снегопад прекратился. Сквозь разрывы в тучах выглянула луна. Ландо достигло развилки с елью и повернуло на дорогу, ведущую к Савельеву. Доктор Тимонин развлекал свою спутницу чтением стихов. Глядя на ветви деревьев, посеребрённые лунным светом, он декламировал:

Полный месяц встал над лугом

Неизменным дивным кругом,

Светит и молчит.

Бледный, бледный луг цветущий,

Мрак ночной, по нём ползущий,

Отдыхает, спит.

Жутко выйти на дорогу:

Непонятная тревога

Под луной царит.

 

Резникова похлопала в ладоши:

— Какая прелесть, Пётр Афанасьевич! Чьи это стихи? Неужели ваши?

— Увы, нет, дражайшая Анна Георгиевна, одного молодого поэта по имени Александр Блок.

— Скажите пожалуйста! Не читала.

— Зря вы, голубушка, пренебрегаете поэзией. Вот что за книжицу вам сейчас вручил Поленин, позвольте полюбопытствовать? Небось опять какой-нибудь уголовный роман?

— Угадали. Сочинение сэра Конан Дойля.

— А, опять про этого Хольмса… Что и говорить, ищейка ещё та. Да только смог бы он распутать хотя бы одно дело без кокаина?

— При чём здесь кокаин?

— Ну, вы же наверняка читали и другие подобные вещи… Хольмс то и дело нюхает кокаин. Хе-хе! И я его понимаю. Ох, как хорошо я его понимаю!

Резникова с тревогой посмотрела на доктора.

— Пётр Афанасьевич, вы меня прямо пугаете, ей-богу.

— Успокойтесь, Анна Георгиевна! В небольших дозах это неопасно, напротив — даёт прилив сил и повышает настроение. Как врач, настоятельно рекомендую, хе-хе-хе!

— Вы… вы что, тоже употребляете кокаин?!

Тимонин скривился:

— По́лноте, отчего же непременно "употребляете"? Сей глагол подразумевает продолжительное действие. А я впервые попробовал лишь сегодня. Обнаружил пузырёчек в аптечке Веры Даниловны, пока пользовал её…

— О, господи! Уж от вас-то я никак не ожидала.

— Повторяю: в небольших дозах даже полезно… Знаете, дорогая Анна Георгиевна, у меня сейчас такое чувство, будто всех больных могу поставить на ноги, какие только есть в свете, даже… хи-хи… мёртвых! Вписать своё скромное имя в историю медицины! Вы только подумайте — Гиппократ, Авиценна, Парацельс… Пирогов, Боткин… и Тимонин! Вот оно как!

Анна Георгиевна вжалась в угол сиденья.

— Пётр Афанасьевич, я передумала. Я с вами доеду, пожалуйста, только до Савельева, а дальше уж как-нибудь сама доберусь…

— Куда же вы сами, голубушка? Ночь-полночь, кто вас сейчас повезёт до вашей дачки?

— Ничего, пешком дойду, там недалеко.

— И думать не смейте! Я себе не прощу! А что моё поведение вас пугает, так это зря, уверяю вас. Такой душевный подъём… Пожалуй, я бы даже Екатерину Петровну исцелил от её недуга.

Анна Георгиевна насторожилась.

— А что не так с Екатериной Петровной?

— Она испытывает чрезвычайно сильный страх перед всем мистическим, необъяснимым.

— Позвольте, но ведь это не она, а Вера Даниловна…

Доктор шлёпнул ладонью по бортику ландо.

— С Верой Даниловной и так всё ясно. А Сретенская-Ярцева пытается удержать свою фобию в себе, из-за чего ещё больше от неё страдает.

Резникова покачала головой:

— Что-то неважно у неё получается скрывать свои страхи.

— Именно, Анна Георгиевна! И если Екатерина Петровна подвергнется сильному эмоциональному испытанию, то непременно сойдёт с ума.

— Вот даже как?

— Да-с!

Тимонин вдруг смутился:

— Я только прошу вас, дражайшая Анна Георгиевна, никому не рассказывать то, что я вам сейчас разболтал по причине необычайной к вам симпатии.

— Что вы, что вы, Пётр Афанасьевич! Могила! Скажите, а… а вот Александр, как вы его находите?

— Я наблюдал Сашу с рождения, — сказал Тимонин, — и с сожалением вынужден признать, что с возрастом его состояние ухудшается. Если в детские годы он был просто избалованным ребёнком, который проявлял время от времени немотивированную жестокость, то сейчас я опасаюсь…

Тимонин замолчал.

— Чего, чего опасаетесь, Пётр Афанасьевич? — затормошила его Резникова.

— Опасаюсь заранее выносить диагноз, — вывернулся доктор, — Но одно могу сказать точно: Саша нуждается в постоянной опеке. И чем дальше, тем больше будет нуждаться.

 

3

После приёма в Сретенском, на второй или третий день, который выдался необычайно тихим и солнечным для поздней осени, потрёпанная пролётка Поленина ехала, поскрипывая рессорами, по направлению к Савельеву. В этот раз Константин Евгеньевич не правил ею сам — на козлах сидел кучер Тойво, чухонец из Онненъярви, сосед Поленина, нанятый последним для пущей торжественности. Константин Евгеньевич старался настроиться на лирический лад в соответствии с целью своего путешествия, однако ему мешали арифметические расчёты, что текли в его голове и перебивали возвышенные мысли. Поленин прикидывал, во сколько ему обошлись услуги Тойво, присовокуплял к ним стоимость роскошного букета, который он держал в руках — букет доставили утром из петербургского цветочного магазина Эйлерса — и всё больше мрачнел. К тому же он далеко не был уверен в успехе предприятия, которое вынудило его совершить это путешествие. Но настойчивость его соперника, проявленная под конец вечера у Сретенских-Ярцевых, не оставляла Поленину выбора.

Путь от Онненъярви до дома Анны Георгиевны занял больше часа — лошадь плелась еле-еле, а Тойво и не думал её подгонять. Эта природная медлительность чухонцев выводила Поленина из себя, но он не делал кучеру замечаний, опасаясь, что в ответ услышит привычное "короттаа максуа" — мол, надо бы накинуть. Дорога выматывала у Поленина душу, и он пребывал в крайне раздражённом состоянии. Но в конце концов экипаж добрался до дачи Резниковой — приятного глазу двухэтажного деревянного дома с застеклённой верандой, выкрашенного жёлтой краской. Анна Георгиевна приобрела его несколько лет назад у некоего шведа.

В прихожей Поленин столкнулся с горничной Глашей.

— Глаша, скажи Анне Георгиевне, что я приехал, — велел Поленин, отдавая пальто, шляпу и перчатки.

— Анна Георгиевна не принимают-с, — пропищала горничная, — Они ещё с постели не вставали-с. Давайте, сударь, цветы, я ей отнесу…

— Нет! Цветы я вашей хозяйке отдам только из рук в руки, в гостиной её подожду. Ну? Чего стоишь? Докладывай!

Глаша побежала по лестнице наверх, споткнулась, упала и взвизгнула. Подвывая и всхлипывая, встала и пошла уже тихо, шагом.

— Вот дурочка-то, прости господи, — пробормотал Поленин. Он прошёл в небольшую уютную гостиную и уселся в кресло напротив эркерного окна. Минут через двадцать на лестнице послышались лёгкие шаги, и в гостиную вошла Резникова. Она постаралась навести марафет по случаю встречи с визитёром, но скрыть круги под глазами — свидетельство бессонной ночи — ей не удалось.

— Доброе утро, Константин Евгеньевич! — сказала она, протягивая ему руку для поцелуя.

— Утро доброе, Анна Георгиевна!

— Какими судьбами? Признаться, я вас не ждала. Не худо было бы предупредить заранее о своём визите.

— Я рассчитывал, что мы с вами, как добрые друзья…

— О, разумеется, но всё-таки… Садитесь, прошу вас. Боже, какие чудесные цветы! От души благодарю.

Резникова выхватила букет из рук Поленина и зарылась в него лицом.

— Глаша! Глаша!

Вбежала Глаша.

— Поставь, пожалуйста, цветы в вазу. Желаете ли чаю или кофе, Константин Евгеньевич?

— Благодарю, я завтракал.

— А я вот не успела. Нет-нет, ничего страшного, у меня совершенно отсутствует аппетит — настолько не терпится узнать цель вашего посещения.

Поленин неловко вскочил с кресла, щёки его запылали, что при его обычной бледной коже смотрелось жутковато:

— Анна Георгиевна… Дорогая Анна Георгиевна… Я много чего передумал со дня нашей последней встречи у Сретенских-Ярцевых, а вы ведь тогда не захотели со мной ехать и предпочли мне этого наглого доктора… Ну, хоть не Белова, и на том спасибо.

У Резниковой округлились глаза.

— Я вас не понимаю, Константин Евгеньевич.

— Простите мне моё косноязычие, ради бога! Говорю, что хочу, а что должен — не говорю. Я в том смысле, что… Выходите за меня замуж!

— Что, простите?

— Будьте моей женой, дорогая Анна Георгиевна!

Поленин рухнул на колени и принялся хватать Резникову за руки. Опешившая женщина испуганно отодвинулась и вырвала свои ладони из его цепких рук.

— Константин Евгеньевич, успокойтесь, ради бога! Меня, право, сбил с толку ваш неистовый напор…

— Вы согласны?

— Ох, подождите, дайте хоть в себя прийти. И сядьте, умоляю вас!

Резникова заставила Поленина опуститься в кресло, сама присела на канапе.

— Я буду с вами откровенна, Константин Евгеньевич. Предельно откровенна, как и полагается между добрыми друзьями. Поэтому прошу вас не обижаться на мои слова.

— Многообещающее начало, — пробурчал Поленин.

— Если бы на вашем месте сейчас был Борис Аверьянович, то…

— Вы бы сказали "да"?

— Пожалуйста, не перебивайте и не забегайте вперёд. Вполне возможно, что я ответила бы ему положительно. Вы меня привлекаете как мужчина, но ваше финансовое состояние нельзя сравнить с состоянием Белова.

— Я так и знал!

— Ничего вы не знали! А вот я знаю про вас многое. Например, то, что вы заложили собственный дом.

— В самом скором времени я его выкуплю.

— Увы, я не уверена, что у вас получится. И отдаю себе отчёт в том, что ваша сегодняшняя пылкость во многом продиктована надеждой с помощью женитьбы поправить своё материальное положение.

Поленин глядел на Резникову своими красноватыми глазами и кривил тонкогубый рот.

— Что же вы мне не возражаете, Константин Евгеньевич? Я права?

Поленин хотел что-то сказать, но так и не мог выдавить из себя ни слова.

— Молчание — знак согласия. А теперь я объясню, почему я всё-таки выйду за вас…

— Что?! — поперхнулся Поленин.

— Не кричите, а то перепугаете мою горничную.

За гардиной, скрывавшей дверь в прихожую, послышался лёгкий шорох.

— Ну вот, легка на помине… Глаша! Глаша!

Горничная со свекольным лицом вышла из-за гардины. Резникова сказала ей ледяным тоном с расстановкой:

— Ты сейчас же уйдёшь в свою комнату и плотно закроешь за собой дверь. А если я ещё хоть раз застану тебя за подслушиванием, то уволю с такими рекомендациями, что тебя даже пасти гусей не возьмут. Понятно?

— Понятно-с, — пролепетала Глаша, сделала книксен и вышла. Резникова прислушалась — вдалеке хлопнула дверь. Она удовлетворённо кивнула и продолжила:

— Должна вам сказать, что вы зря рассчитываете на мои деньги.

— Хорошего же вы мнения обо мне, Анна Георгиевна! — Поленин принял вид оскорблённой невинности. — Я люблю вас не за деньги!

— Ладно, предположим, что это на самом деле так. Но в любом случае денег вы не получите — просто потому, что у меня их нет. Вернее, почти нет.

У Поленина вытянулось лицо.

— Как нет?!

— В последнее время я жила не по средствам и влезла в долги, поэтому теперь нахожусь в не менее стеснённых обстоятельствах, что и вы.

На лице Поленина отобразилась душевная борьба. Резникова, улыбаясь, ждала его ответа. Наконец он выдавил:

— Мне всё равно. Я ведь сказал, что люблю вас, и готов разделить с вами все тяготы бедной жизни.

— Не очень-то я верю в вашу искренность, но тем не менее готова вступить с вами не только в брачный, но и в деловой альянс, дабы совместными усилиями попробовать раздобыть капитал.

— И… вы знаете способ?

— Кажется, я нашла его. Он довольно трудный и нескорый, но лично я готова рискнуть. Когда мы с вами прощались в Сретенском, вы одолжили мне книгу Конан Дойля. Я прочитала её, и она натолкнула меня на одну идею.

Резникова оглянулась на дверь, Поленин придвинулся к ней поближе.

— Чтобы сберечь время, мне придётся прямо сейчас рассказать вам краткое содержание романа. Вы готовы лишиться удовольствия от его самостоятельного прочтения?

— Ради вас — да!

— Хорошо. В английском захолустье, среди болот и вересковых пустошей, проживает в своём замке семейство Баскервилей. Уже несколько веков их преследует чудовище — огромная собака. Авантюрист по фамилии… запамятовала… впрочем, неважно… в общем, авантюрист, который на самом деле тоже принадлежит к роду Баскервилей, желает заполучить их имение и капитал. С этой целью он покупает огромную собаку, размалёвывает её фосфором, чтобы светилась в темноте, и натравливает на старого сэра Чарльза Баскервиля. У бедняги больное сердце, и он умирает из-за сердечного приступа. Эта смерть кажется подозрительной домашнему доктору сэра Чарльза, и он обращается за советом к Шерлоку Хольмсу: что делать и как поступить с приехавшим из Америки наследником, сэром Генри Баскервилем? Хольмс даёт сэру Генри в сопровождающие доктора Ватсона, чтобы тот поглядел на месте, что и как. Ну, дальше я опускаю все подробности и перипетии… Одним словом, покушение на сэра Генри провалилось, собаку пристрелили, главный злодей потонул в болоте, когда бежал от сыщиков. Захотите — сами почитаете.

— Спасибо, что заранее порадовали меня раскрытием интриги романа, который я ещё не читал, — ехидно сказал Поленин.

— Я же вас предупреждала.

— Да-да, извините, просто слишком много потрясений для одного дня… Так в чём же состоит ваша идея?

— Вы помните семейное предание, которое поведала нам Софья?

— Разумеется.

— Когда доктор Тимонин любезно пригласил меня в своё ландо… Извольте не строить презрительные гримасы, Константин Евгеньевич!.. Так вот, по дороге он мне рассказал, что душевное состояние Сретенской-Ярцевой оставляет желать лучшего, и сильное эмоциональное испытание может привести её к помешательству.

— Да неужели? Как-то не верится.

— Почему же не поверить семейному доктору Сретенских-Ярцевых? Он знает их семью как облупленную. А если рассудок Екатерины Петровны помутится и это официально признает врачебный консилиум, она неизбежно лишится своей дееспособности, в том числе правом распоряжаться движимым и недвижимым имуществом.

— Тогда это право перейдёт к её супругу.

— Отнюдь, уважаемый Константин Евгеньевич! По договору Хохряков в случае смерти или душевной болезни своей супруги получает лишь незначительную долю семейного состояния. Основная часть достанется Саше Сретенскому-Ярцеву.

— Этому толстому дурню и пьянице?

— Именно!

— Да и бог с ним. Я всё-таки не понимаю, какое отношение упомянутые обстоятельства имеют к нам с вами, дорогая Анна Георгиевна.

Резникова принялась загибать тонкие наманикюренные пальчики:

— Первое: допустим, Сретенская-Ярцева встречает персонажей семейного проклятья и сходит от этого с ума.

— И откуда же, позвольте узнать, вдруг возьмутся эти персонажи?

Анна Георгиевна нетерпеливо махнула рукой:

— Об этом потом, имейте терпение. Второе: свихнувшаяся Сретенская-Ярцева теряет право распоряжаться имуществом. Третье: оное право переходит к её сыну Александру, великовозрастному дебилу. Четвёртое: Александр давно уже сохнет по Софье, своей дальней родственнице…

— Вот так штука! Да ведь Софи его терпеть не может!

— А вот поэтому из четвёртого сразу вытекает пятое: необходимо уговорить Софью выйти замуж за Александра.

— Каким образом? Силком, что ли, потащить её к алтарю?

— Мы посулим Софи определённую долю от капитала Сретенских-Ярцевых.

— Вы меня извините, дорогая Анна Георгиевна, но это уже глупость. Зачем ей отдавать нам долю, когда она и так получит после свадьбы всё?

Резникова улыбнулась.

— К тому времени Софья уже окажется нашей сообщницей, вы забыли? И перед нею встанет выбор: либо поделиться с нами, причём на наших условиях, либо оказаться в полиции по доносу, который мы сочиним.

— С тем же успехом и Софи сможет донести на нас.

— У неё не хватит духу на такое, я уверена. А потом, львиную долю работы проделаем мы. Я ведь пока не изложила главную часть своего плана. Призраки семьи Сретенских-Ярцевых должны вернуться, и мы им в этом поможем.

Поленин испуганно посмотрел на Резникову:

— Анна Георгиевна, счастье моё, вы нездоровы?

— Не извольте беспокоиться. Мы сами будем изображать их. Я — старую барыню, вы… Нет, на Михаила Дмитриевича вы не потянете. А вот на камердинера Никанора — вполне.

— Боже мой! — Поленин встал с кресла и принялся расхаживать по комнате, то и дело хватаясь за голову. — И это говорите вы! Вы, которую я считал одной из умнейших женщин в России! Вы всерьёз предлагаете ради приобретения капитала устроить какой-то дурацкий балаган, какой-то глупейший домашний театр?!

— Правильно поставленный, как вы выразились, дурацкий балаган может изменить дальнейшее существование некоего круга людей. Вспомните, что случилось после того, как по просьбе Гамлета бродячие артисты сыграли "Мышеловку".

— Ну, вы сравнили… Там было совсем по-другому. Во-первых, Клавдий заранее знал, что будет смотреть спектакль…

— Да не в этом дело! Наша задача — свести с ума Сретенскую-Ярцеву, а не застыдить её чьим-нибудь убийством! Но нам нужен третий исполнитель, человек близкий и надёжный. Посторонних в такое дело посвящать нельзя. Да перестаньте же маячить из угла в угол, сядьте!

Поленин вернулся на своё место.

— Погодите, а как же одежда и прочий… э-э-э… реквизит? Ещё кота надо где-то найти…

— Найдём. Кто бы мог сыграть роль барина-содомита, а?

— О, господи! Мне приходит на ум только один человек.

— Белов?

— Как вы догадались? Но он не пойдёт на такое. Да и зачем ему?

— Предоставьте Белова мне. Я найду доводы, которые его убедят.

Поленин подозрительно посмотрел на Резникову.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ради бога, оставьте ваши подозрения, Константин Евгеньевич, это очень утомляет! А лучше возьмите-ка на себя разговор с Софьей.

— Почему я?

— А кто же ещё? Меня Софи недолюбливает, а вы — видный мужчина с неординарной внешностью.

— Вот дался вам всем мой проклятый альбинизм…

— Отчего же проклятый? Он обеспечивает вам некий… магнетизм, что ли. Софья обязательно вас послушает.

— Допустим. Но меня всё-таки волнует вопрос о реквизите.

— Подберём в театральной лавке. Надо будет съездить в столицу. И кота найдём. Так как же? Вы согласны?

Константин Евгеньевич откинулся на спинку кресла и произнёс:

— Что ж остаётся… Либо пан, либо пропал. Согласен!

Анна Георгиевна немедленно протянула новоявленному жениху ручку, к которой тот припал.

— В глубине души я в вас и не сомневалась, дорогой Константин Евгеньевич!

— Но есть загвоздка, которая не даёт мне покоя, — сказал Поленин.

— Какая же?

— Отчего старуха, привидевшаяся сторожу Прохору, в точности была похожа на описанную в предании? Даже кот при ней наличествовал.

— Что-то я не припомню, чтобы в предании упоминалось, что старуха ходила в шубе, в кике и с посохом. Впрочем, в шестнадцатом веке так выглядели все пожилые барыни. Что же до кота… Я думаю, случайное совпадение. И потом, ни Михаил Дмитриевич, ни камердинер этим пьяницам не встретились.

 

4

Свою недавно приобретённую резиденцию Борис Аверьянович Белов называл "теремом". Двухэтажный каменный дом с луковицами на крыше и наличниками из резного камня и правда выглядел иллюстрацией к какой-нибудь русской народной сказке. Он стоял в густом лесу, и вела к нему одна-единственная дорога, поворот на которую ещё надо было постараться найти.

Промозглым ноябрьским днём в большой гостиной "терема" сидели три человека — сам Борис Аверьянович, Анна Георгиевна Резникова и Константин Евгеньевич Поленин. Последний, занимая огромное кресло, старательно разыгрывал равнодушие к кричащей роскоши обстановки и только что не зевал в кулак. Анна Георгиевна непринуждённо расположилась на софе; лазоревое платье, которое Резникова надела впервые, очень шло к её голубым глазам. Хозяин дома же восседал на стуле с высокой бархатной спинкой. Стороннего наблюдателя наверняка поразила бы непохожесть нынешнего Белова на того, который не так давно с удовольствием выпивал и закусывал на приёме у Сретенских-Ярцевых. Борис Аверьянович потемнел лицом, глаза его глубоко запали, и в них светилась тоска. Даже роскошная борода Белова как будто свалялась и нуждалась в уходе.

— Теперь вы знаете всё, — мрачно закончил он свой рассказ. — Ваш покорный слуга, можно сказать, разорён.

— Зачем же вы столь неосмотрительно играли на бирже? — покачал головой Поленин.

— Азарт, дорогой Константин Евгеньевич! Я раньше даже и не осознавал, до чего я отчаянный игрок.

— Картишками-то вроде не увлекаетесь...

— Картишками — нет. Акци́шками — да, на свою голову.

— Вы давно не ездили в столицу, каким же образом торговали?

— Я телефонировал своему агенту, и он следовал моим распоряжениям, — Белов указал на телефонный аппарат.

Поленин, сдерживая зевок, сказал:

— Прогресс, прогресс… Я не удивлюсь, господа, если лет через сто люди умственного труда вообще перестанут ходить на службу и будут выполнять свои обязанности на дому посредством телеграфа, телефонных аппаратов и ещё каких-нибудь технических новинок. Например, синематографа по проводам.

— Вы не доживёте. Да и я тоже, — проворчал Белов.

— Полно вам, Борис Аверьянович! — произнесла Анна Георгиевна. — Не надо падать духом. Мы ведь для того и собрались, чтобы обсудить действия, которые нас всех должны привести к обогащению. Кстати, Константин Евгеньевич, поведайте-ка нам о своих переговорах с Софьей!

— Софи, при всём её уме, долго не могла взять в толк, что от неё требуется. Когда же до неё дошло, что условием её обогащения является свадьба с младшим Сретенским-Ярцевым, эта особа чуть не выгнала вашего покорного слугу взашей. Он ей, видите ли, чрезвычайно противен.

— Кто бы сомневался, — усмехнулась Анна Георгиевна.

— Мне пришлось употребить всё своё красноречие, чтобы убедить Софи женить на себе Александра. Но она выставила свои условия.

— А именно?

— Софи не желает довольствоваться фиксированной суммой, а требует процент от всего вырученного капитала.

— Скажите пожалуйста, какая меркантильная! Ну ничего, главное — сотворить задуманное, о дележе будем рассуждать потом.

— Извините, но я сомневаюсь в благоприятном исходе этого самого задуманного, многоуважаемая Анна Георгиевна, — вдруг заявил Белов.

— Почему, Борис Аверьянович?

— Больно уж вилами на воде писано.

— А всё равно отступать поздно, — сказала Резникова. — Маскарадные костюмы и грим уже прибыли. Я привезла их с собой. Они в сундуке, в карете, которую вы, Борис Аверьянович, столь любезно за мной прислали.

Белов оживился:

— О, давайте-ка посмотрим! Сейчас велю принести…

Резникова остановила его движением руки:

— Успеем. Я захватила с собою ещё одну важную вещь. Вернее, целых три.

Из ридикюля, что лежал на полу возле софы, Анна Георгиевна извлекла три одинаковых коротких картонных трубки с латунными наконечниками.

— Горохом стрелять будем? — лениво полюбопытствовал Поленин.

Вместо ответа Резникова направила на него одну из трубок — в её торце блеснула линза — и повернула рычажок, расположенный посреди трубки. В лицо Поленину ударил яркий пучок света. От неожиданности тот поперхнулся слюной, раскашлялся и вскочил с кресла. Белов подошёл к нему и хлопнул по спине.

— Нельзя ли полегче, Борис Аверьянович? — прохрипел Поленин, вытирая вы ступившие слёзы.

— Виноват, Константин Евгеньевич, — ответил Белов.

— Это больше моя вина, — возразила Резникова. — Я хотела сделать вам сюрприз.

— У вас получилось, — сказал Белов. — Это что же, на электричестве?

Анна Георгиевна кивнула.

— Электрические фонарики.

— Откуда?

— Прислал в подарок дальний родственник из Североамериканских Штатов. Он служит в какой-то электрической компании… Вот, Борис Аверьянович, посмотрите, его визитная карточка.

Резникова протянула карточку Белову.

— "Америкэн Электрикал Новелти энд Мануфэкчуринг Компани"[1], — прочитал Белов. — Хороший подарок, ничего не скажешь! Дайте-ка посмотреть…

Белов принялся забавляться с фонариком, включая его и выключая. Поленин, отдышавшись, взял другой. Наконец Резникова отобрала у них фонарики.

— Вы посадите батарейки, а достать новые весьма затруднительно. А они нам ещё пригодятся. Если повесить фонарики на шпагатиках на груди так, чтобы они светили нам в лица снизу, мы будем выглядеть довольно жутко.

— Это хорошо, конечно, но всё-таки надо бы одежду-то примерить… — сказал Белов. — Да, а что с котом? Нашли подходящего?

— А как же! Глаша принесла от одних чухонцев, у них котов — полон дом.

— Посмотреть бы на котика. — сказал Поленин.

— Извольте, Константин Евгеньевич. Борис Аверьянович, будьте так добры, велите принести клетку с котом. Она в карете.

— А и правда, любопытно… Митюша!

Белов позвонил в звонок. Вошёл Митюша — беловский мажордом, обладатель могучего торса и бабьего лица.

— Вот что, голубчик, принеси-ка из кареты клетку с котом!

— Слушаю-с.

Митюша ушёл.

— А что, друзья мои, — предложил Белов. — Не порепетировать ли нам прямо сейчас? Айда переодеваться, лепить грим — и на погост!

— Почему именно на погост? — насупился Поленин.

— Потому что эти два пропойцы, Прохор и Гришка, видели старуху с котом в том самом месте.

— Помилуйте, но отсюда до погоста версты четыре по меньшей мере.

— Это если по дороге, — сказал Белов. — А напрямки — не больше двух.

— Через кусты продираться…

Поленин хотел ещё что-то сказать, но тут в гостиную вбежал взволнованный Митюша:

— Сударь, там… того… котик-то…

— И что с ним, с котиком?

— Сбежал из клетки, Разбоя нашего тиранит на дворе-то!

— Что?!

Белов побежал в прихожую, схватил с вешалки пальто. Не попадая в рукава, выбежал из парадного во двор. Возле каретного сарая сидел, вжимаясь в стену, здоровенный волкодав Разбой. Морда пса была исцарапана; он не отрывал затравленного взгляда от чёрного кота, который медленно наступал на него, подёргивая хвостом.

— О, господи! — пробормотал Белов. Из дома вышла Резникова в накинутой на плечи в шубке. Она быстро осознала происходящее и засюсюкала:

— Кис-кис-кис-кис! Васенька!

Кот остановился и повернул в её сторону голову.

— Кис-кис-кис-кис! А вот что у меня есть для Васеньки!

Анна Георгиевна наклонилась и протянула руку. Кот немедленно забыл про пса и подбежал к ней. Резникова взяла его на руки и принялась гладить.

— Ты мой молодец! Ты моя умница!

Белов подошёл к несчастному волкодаву. Перепуганный пёс заскулил и прижался к нему.

— Анна Георгиевна, я вас очень прошу — посадите своего монстра в клетку, — сказал Белов, осматривая царапины на собачьей морде.

 

В ранние ноябрьские сумерки по тропинке, тянущейся из леса, что окружал уединённое поместье Белова, двигались трое. Впереди всех, опираясь на деревянный посох, вышагивала барыня. На ней была соболья шуба поверх тёмного, до пят, парчового летника, подбитого мехом. На голове её красовалась кика, накрытая сверху платком. Барыню сопровождали двое кавалеров в камзолах, кафтанах, панталонах с чулками; головы обоих венчали треуголки поверх завитых париков по моде XVIII века.

— А вот непонятно, — голосом Белова нарушил молчание тот кавалер, что был повыше и поплотнее. — С чего вдруг призракам Сретенских-Ярцевых являться именно здесь? Ведь их бренные оболочки похоронены во Владиславской губернии, за тысячу вёрст отсюда.

— Вы не знакомы с повадками мятущихся душ, Борис Аверьянович, — ответила "барыня". — Они бродят там, где обитают их потомки, дабы постоянно напоминать о грехах, совершённых ими при жизни.

— И чем же, скажите на милость, виноваты потомки? За что им такие страсти?

— Потомки ничем не виноваты. Это что-то вроде предупреждения — мол, не уподобляйтесь нам, не грешите.

— Всё-таки зря мы, господа, отправились на погост, — проворчал более низкий и субтильный "кавалер", оглядывая часовню и кресты, до которых оставалось не так далеко. — Можно было прекрасно прорепетировать и у вас дома, Борис Аверьянович.

— Вы не понимаете, Константин Евгеньевич, — возразила "барыня". — Нужно играть в предлагаемых обстоятельствах… Вы не слыхали о Станиславском, режиссёре Художественного театра в Москве?

— Так то ежели играть, уважаемая Анна Георгиевна! У нас здесь не театр, а вы, при всём уважении, не Стрельская! Да и я далеко не Давыдов… Кстати, а вдруг нас кто-нибудь увидит?

— В такой час? Вряд ли, — сказал Белов.

— Давайте всё-таки остановимся здесь, — взмолился Поленин. — Ну неловко как-то на погосте, ей-богу!

— Хорошо, хорошо, — согласилась Резникова. — Здесь так здесь. Собственно, от нас ничего особенного и не требуется. Не думаю даже, что нам нужно произносить какой-либо текст.

— Действительно, текст совершенно излишен, — согласился Белов. — Сретенская-Ярцева может узнать наши голоса.

— И к чему тогда хлопоты об этих ваших "предлагаемых обстоятельствах"? — проворчал Поленин. Белов не обратил на него внимания и торжественно произнёс:

— Прошу, Анна Георгиевна, ваш выход!

— Занавес! — усмехнулся Поленин. — Жаль, кота с собой не захватили. Для полноты образа.

Анна Георгиевна зажгла фонарик, скрытый в складках шубы, и он осветил снизу её лицо, которому она постаралась придать "каменное" выражение. Опираясь на посох и глядя неподвижными глазами прямо перед собой, "барыня" медленно пошла по направлению к кладбищу. Поленин и Белов, как заворожённые, следили за ней.

— Впечатляет, — прошептал Белов.

— Не то слово, — наверное, впервые в жизни согласился с ним Поленин.

Тёмная фигура дошла до куста дикой рябины, остановилась, обернулась и спросила:

— Ну, как?

Оба, не сговариваясь, зааплодировали.

— Вы неподражаемы, дорогая Анна Георгиевна! — воскликнул Белов. — Даже меня жуть пробрала!

— Выше всяких похвал! — поддакнул Поленин.

Анна Георгиевна подошла к своим компаньонам.

— Благодарю вас, господа, мне очень приятно. Теперь ваша очередь.

Мужчины растерянно переглянулись.

— А нам что делать? — спросил Белов.

— Да то же самое — зажгите фонарики, сделайте мёртвые выражения лиц и идите прямо.

Белов и Поленин завозились с фонариками. Потом деревянными шагами двинулись по тропинке. Анна Георгиевна, критически щурясь, наблюдала за ними.

— Естественней, естественней, господа! — крикнула она. — Не надо быть такими скованными!

Походка "призраков" стала безобразно разболтанной. Резникова досадливо хмыкнула.

— Ну, это уже не в какие ворота!.. Простите, но вы напоминаете Энколпия и Гитона из "Сатирикона"!

— Не читал, — проворчал Поленин, а Белов хрюкнул от смеха:

— Совершенно справедливо!

— Что вам справедливо, Борис Аверьянович? — спросил Поленин.

— Энколпий и Гитон были, так сказать, очень близки, прямо как Михаил Сретенский-Ярцев и его камердинер Никанор.

Поленин резко остановился и зашипел:

— Тьфу! Тьфу! Тьфу, какая гадость! Я совсем забыл… Воля ваша, господа, но я отказываюсь участвовать в этом дурацком и неприличном фарсе!

— Ради бога, успокойтесь, дорогой Константин Евгеньевич! — давясь от смеха, уговаривала его Резникова. — Это всего лишь игра.

— Нет, нет и нет!!!

— Подумайте о деньгах, Константин Евгеньевич, — втолковывал ему Белов. — Разве когда-нибудь ещё представится случай получить столь солидный куш?

— И не упрашивайте меня!

Резниковой и Белову пришлось долго охаживать своего компаньона. В конце концов они вырвали у него согласие, но только после того как Анна Георгиевна напомнила ему о своём обещании выйти за него замуж.

 

5

У древнего дуба, раскинувшего свои корявые ветви неподалёку от кладбищенской ограды, стоял некто. Он был одет в ливрею и панталоны; на голове его имелась треуголка поверх траченого молью парика. Абрис неизвестного наблюдателя то и дело вспыхивал таинственным зеленоватым огнём.

Три новоявленных актёра ещё не успели покинуть поляну, на которой репетировали, а к зрителю у дуба присоединились ещё двое — мужчина в камзоле и старая женщина в шубе и кике под платком. Женщина опиралась на деревянный резной посох; у её ног отирался чёрный кот. Изумрудное сияние время от времени охватывало всех, включая кота.

— Опоздали-с, сударь Михаил Дмитриевич, — укоризненно заметил первый зритель.

— Не ворчи, Никанор, — сказал господин в камзоле. — Лично я увидел достаточно.

— Ну-ка, растолкуйте мне сие действо! — грозно велела старуха.

— Матушка Меланья Ферапонтовна, — сказал Никанор. — Я, конечно, могу ошибаться, но мне кажется…

— Ежели кажется — крестись!

— Я не в том смысле… Похоже, эти трое живых изображали нас.

— На кой им занадобилось такое скоморошество?

— Вот уж чего не знаю, того не знаю, — развёл руками Никанор.

— А ты, Мишаня, каково мыслишь?

Михаил Дмитриевич задумчиво пощипал себя за нижнюю губу.

— Я так мыслю, бабуленька, что лицедеи сии доморощенные готовят что-то недоброе. И как бы не против наших потомков, кои обитают неподалёку.

— Что ж они готовят-то?

— Этого я пока не знаю.

— Дозволено мне будет высказаться, сударыня и сударь? — сказал Никанор.

— Изволь, братец.

— Сильное подозрение имею, что живые преследуют корыстные цели.

— Известно — корыстные, а то какие же ещё могут быть у живых? — проворчала старуха. — Вот оно что: небось хотят напужать до смерти правнуков и правнучек моих, дабы завладеть ихним добром.

— Не устаю поражаться вашей прозорливости, бабуля, — восхитился Михаил Дмитриевич. — Мне пришла в голову ровно та же мысль.

Старуха замахнулась на него своим посохом:

— Не примазывайся, содомит! Наградил же господь потомком…

— Дозвольте поинтересоваться, матушка, — встрял Никанор. — А какой нам вред с того, что Сретенских-Ярцевых напугают до смерти?

— А такой, милок, что некому будет молиться за наш вечный упокой. Ангел Елена Сергеевна, да будет земля ей пухом, вымолила нам двести пятьдесят лет, а нынче снова по грешной земле приходится шляться. Нельзя, ой нельзя сим скоморохам доморощенным дозволять лицедействовать!

— Так что же делать?

— Верней всего — упредить наших потомков, — сказала старуха. — Навестить их и рассказать: так, мол, и так, соседи ваши злодейство замыслили противу вас.

— И как вы себе это воображаете, бабуля? Явиться к ним, к живым, собственными персонами?

— Токмо так!

Михаил Дмитриевич покрутил головой:

— Ну и ну! Мёртвые являются к живым, чтобы предупредить их о каверзе, замышляемой живыми же, кои изображают мёртвых!

— И что тебе, Мишаня, не ндравится? — спросила Меланья Ферапонтовна.

— Получится, что мы их сами напугаем. Своими руками всё сделаем, актёришкам даже не придётся стараться.

— Стало быть, надо вести себя помягше, по-доброму. И тянуть с ентим делом не след!

— Когда же начнём?

— Чем поско́рше, тем лучше. А прямо нынче ночью, чего ждать-то? Навещу-ка я, пожалуй, Катю. Ежели сразу не помрёт со страху, то выслушает меня со всем вниманием. Уж я-то постараюсь.

— А ежели всё-таки помрёт?

— Тогда ты, Мишаня, поговоришь с ейным мужем.

— Он ведь не из Сретенских-Ярцевых.

— И что? Не с ентим же беседу вести, не с Сашкой-блаженным.

— Почему не с Сашкой? Уж ежели чьи молитвы и возымеют действие, так точно его. Блаженный ведь!

— Гм… Тоже верно. Однако растолковать ему будет ой как нелегко… Ладно! Меньше разговору, больше дела. Пойду-ка я, а там будет видно.

Меланья Ферапонтовна спустила кота на землю, а сама заковыляла по направлению к Сретенскому. Кот, немного подумав, двинулся было за ней, но она обернулась и шикнула на него:

— Цыть, Васька! Не ходи за мной, а то всех собак там переполошишь.

Кот послушно уселся на землю и обернул вокруг себя хвост. Всем своим видом он показывал, что будет поджидать хозяйку здесь и не двинется с места. Старуха вдруг остановилась:

— Охти, батюшки мои! А как опочивальню-то нужную в доме сыскать, я и не знаю!

— Может, всё-таки возьмёте с собой Василия? — предложил Михаил Дмитриевич. — Он по запаху найдёт.

— Да какое у нежити чутьё…

Подал голос Никанор:

— А я всё ждал, когда мои познания вам пригодятся.

— Какие ещё познания? — спросил Михаил Дмитриевич.

— Как только возобновились наши скитания по грешной земле, я побывал в доме.

— Вот так штука! А я только сейчас об этом узнаю́.

— Простите, сударь.

— Как бы там ни было, твои познания действительно очень кстати. Бабуленька, вы слышали?

Меланья Ферапонтовна подковыляла к мужчинам.

— Дык давай, излагай, куда там иттить.

— Нарисуй план на земле, — предложил Михаил Дмитриевич. Никанор взял было прутик и принялся чертить, но старуха запротестовала:

— Не надоть мне рисунков твоих, всё равно ни шиша не пойму. На словах растолкуй.

— Извольте, матушка Меланья Ферапонтовна. От главной двери внизу подыметесь по лестнице наверх, потом налево по коридору. Третья дверь по правую руку и будет спальней Екатерины Петровны.

— Они что же, с мужем в раздельных покоях спят? — удивилась Меланья Ферапонтовна.

— А как же вы, бабуленька, намеревались пообщаться с ними по отдельности? — ехидно спросил Михаил Дмитриевич. Старуха нахмурилась:

— Но-но-но-но! Поязви у меня ещё! Вот палкой бы тебя… Жаль, всё равно не почуешь.

— Всё-всё, молчу. Удачи вам, бабуленька! Ни пуха ни пера!

Старуха, видимо, послала к чёрту своего потомка, а заодно и Никанора — оба тут же пропали — а сама заковыляла, на ходу растворяясь в воздухе. Лишь кот остался сидеть на мокрой земле, тараща неподвижные глазища.

 

Сретенское спало. Было тихо, только плющ, колыхаемый ветром, шелестел о каменные стены. Во всём доме слабо светилось одно окно во втором этаже — в комнате Софьи Кирилловны. В неверном свете канделябра Софья читала книжку — "Трое в лодке, не считая собаки" англичанина Джерома. Она то и дело хихикала, прикрывая рот ладошкой.

По комнате пронеслось дуновение, и одна из трёх свечей погасла, испустив дымок. Софья с досадой подняла глаза от книжки… и увидела в углу старуху в допетровском наряде.

— О господи, — пробормотала Софья. — Анна Георгиевна! Нечего сказать, подходящее время выбрали!

— Какая я тебе Анна Георгиевна? — пробасила старуха. — Я — Меланья Ферапонтовна!

— Да-да, конечно, — усмехнулась Софья, — я в восторге от вашего маскарада. И грим выше всяких похвал. Но почему ночью? А-а, догадываюсь — чтобы усилить впечатление.

— Ты токмо меня не бойся. Я ж к тебе с добром.

— А я и не боюсь, сударыня Меланья Ферапонтовна.

— Вот и славно. Упредить я тебя пришла. Соседи ваши затевают противу вас, потомков моих, лицедейство поганое. Вырядились в мертвяков, в нас то есть, дабы вы со страху богу душу отдали.

— Мы — это кто?

— Ну, ты в первую голову.

— Не волнуйтесь, Меланья Ферапонтовна, — усмехнулась Софья. — я уж как-нибудь переживу. Нервы у меня крепкие.

— Вот и славно. Молись, Катьюшка, за нас, грешных, дабы снова покой мы обрели, а то уж больно тяжело неприкаянным по земле-то шляться. И сынку своему молиться накажи, ибо молитва убогонького первой ушей-то божьих достигает.

— Непременно.

— Ну всё, дело сделано, уходить мне пора…

Софья, не выдержав, расхохоталась и захлопала в ладоши:

— Прекрасно, прекрасно, Анна Георгиевна! Я на минутку даже поверила, что вы — взаправдашнее привидение!

— Взаправдашнее, а то какое же? Да токмо отчего ты меня в другой раз Анной Георгиевной величаешь?

— Ну хватит, Анна Георгиевна, в самом деле! Не переигрывайте, а то испортите впечатление.

Старуха погрозила пальцем:

— Катька, ты мне не дерзи!

— Я не Катька, а Сонька, если уж на то пошло.

— Кака ещё Сонька?

— А така Сонька, — передразнила Софья. — Будем считать, что репетиция прошла успешно. А теперь отправляйтесь в спальню Екатерины Петровны и устройте премьеру там. Идите-идите. Может, она и вправду свихнётся, как вы мне рассказывали… Кстати, при встрече передайте Константину Евгеньевичу, что я уже начала воплощать в жизнь матримониальный план, хоть мне это и чрезвычайно противно.

Софья взяла книгу и стала демонстративно её читать. Старуха хотела что-то сказать, но тут послышался далёкий крик петуха, и она растаяла в воздухе.

 

— Ты меня куды завёл, грешник?! — ругалась Меланья Ферапонтовна на Никанора, размахивая посохом. Тот, выставив перед собой ладони, отступал вглубь подземелья, в котором призраки скрывались от солнечного света.

— Помилуйте, матушка!..

— Я тебя сейчас так помилую посохом по лбу!

— Чего стряслось-то?!

— А того и стряслось, что не в ту опочивальню я попала! Там девка кака-то живёт.

— Как же? Вы, сударыня, наверное, второпях перепутали. Я же говорил: от лестницы налево, потом — третья дверь по правую…

Никанор вдруг замолчал, закрыл себе рот ладонями и выпучил глаза на барыню.

— Кажись, осрамился, — прошептал он.

— Вестимо, осрамился и меня осрамил, дурой выставил!

— Не гневайтесь, матушка Меланья Ферапонтовна, да только я сызмальства путаю, где право, а где лево… Охти мне! Ну, конечно, направо надо было идти от лестницы, направо, а не налево! И дальше — третья дверь по правую руку… или по левую?

— Вот видишь, что ты наделал, ирод! Что же мне, вдругорядь туда иттить? А ну как опять покоями ошибусь по твоей милости? Так и буду шастать по хоромам, покуда на меня вообще все домочадцы не налюбуются?

Барыня огляделась по сторонам.

— Где Мишаня?

Никанор забормотал:

— Он… того… тоже в поместье отправился, с мужем Екатерины Петровны поговорить. Вот как раз перед тем, как вы вернулись.

— Я вернулась, потому что меня петух спугнул. А Мишаню, вестимо, кукареканье не застало, раз он до сих пор не воротился. Теперя, стало быть, до вторых петухов…

Старуха, вдруг сообразив, грозно посмотрела на Никанора:

— Сознавайся: когда Мишане-то дорогу излагал, небось тоже сено с соломою перепутал, а?

 

Доктор Тимонин остался ночевать в Сретенском по случаю обострения подагры у Веры Даниловны. Он до позднего вечера пользовал престарелую пациентку и освободился, когда часы пробили без четверти двенадцать.

Прежде чем удалиться в выделенную ему спальню, доктор спустился в столовую, вытащил из буфета графин с водкой и отлил изрядную порцию в резиновую грелку, которую захватил с собой. Вернувшись в свою комнату, он запер изнутри дверь, водрузил ридикюль на туалетный столик и придвинул в нему кресло, в которое и опустился. Воровато оглянувшись, извлёк из ридикюля баночку с белым порошком. Открыл, захватил пальцами щепотку и втянул жадными ноздрями, после чего для верности сделал добрый глоток из грелки.

— Ах, хор-р-рошо пошло! — довольно пробормотал Тимонин, почувствовав, как кокаин и водка объединёнными усилиями атаковали его мозг. Он закурил сигару и откинулся на спинку Акресла.

Время перевалило за второй час пополуночи, а доктор всё предавался грёзам. Понемногу они начали выходить из-под контроля, так что Тимонин вовсе не удивился, внезапно увидев перед собою мужчину, одетого по моде времён государыни Елизаветы Петровны. Гость отвесил церемонный поклон и сказал:

— Рад приветствовать вас, дорогой Илья Васильевич! Позвольте представиться: Михаил Дмитриевич Сретенский-Ярцев, я имею честь приходиться прапрадедом Льву Юльевичу, покойному первому мужу вашей супруги.

Доктор хотел было сказать, что подлинный Илья Васильевич в настоящее время находится в своей спальне в другом крыле дома — но вдруг подумал: зачем злить призрака, указывая ему на его ошибку? Да и вряд ли Хохряков обрадуется такому ночному гостю. Не лучше ли воспользоваться случаем и пообщаться с пришельцем из потустороннего мира? Тимонин расплылся в улыбке:

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогой Михаил Дмитриевич! Не желаете ли водочки?

— Благодарю, я не имею возможности вкушать земную пищу и напитки. К сожалению, моё время ограничено, так что сразу перейду к делу. Вашему семейству угрожает опасность. Некоторые недостойные люди вознамерились отвадить вас от имения. Используя семейное предание Сретенских-Ярцевых, они собираются представить из себя призраков и напугать вашу супругу, дабы она…

— Я не женат, — перебил доктор: в его мыслительных процессах начался глубокий кризис.

— То есть как не женаты? А кем же вам приходится Екатерина Петровна?

— А кем вам приходится камердинер Никанор? — сказал доктор и затрясся от смеха.

Михаил Дмитриевич рассердился.

— Что вы хотите этим сказать?

Доктор погрозил призраку пальцем:

— Имейте в виду: мне про ваши шалости известно!

— Сейчас речь не об этом. Вы уяснили, о чём я вам только что сообщил?

— А как же! Призраки из семейного предания вознамерились отвадить нас… то есть Сретенских-Ярцевых… от имения. И вы — один из них. Благодарю за предупреждение. Я передам доктору Тимонину, чтобы он прописал Екатерине Петровне успокоительное… а может, и кокаин.

— Какой ещё кокаин?

— Вот, попробуйте, — Тимонин протянул призраку баночку. Тот негодующе отстранился:

— Я не в состоянии ничего пробовать, говорят вам!

— Жаль. Вернейшее средство.

Михаил Дмитриевич покачал головой.

— Что-то не нравитесь вы мне, господин Хохряков.

— И слава богу. А то, знаете ли, боязно находиться в одной комнате с мужчиной, который способен покуситься на твою честь.

— Ничего я не способен! — обиженно крикнул Михаил Дмитриевич. — Я ведь призрак, моё бренное тело давно умерло!

— Тем лучше. Между прочим, вы ошиблись: я не Хохряков, а доктор Тимонин.

Призрак раскрыл рот, но тут прокричали вторые петухи, и он исчез. Доктор, нюхнув ещё кокаина, допил водку из грелки. Через минуту он, как был в одежде, уже крепко спал, разлегшись поперёк кровати.

 

— Никанор, дрянь эдакая, — шипел Михаил Дмитриевич на своего камердинера. — Ежели мы так и не обретём желанного покоя по причине утраты наших потомков, я буду каждый день на протяжении вечности вдалбливать тебе в твою глупую голову, где право, а где лево!

— Воля ваша, — вздохнул Никанор.

— Жаль, плетьми его нельзя отстегать, всё одно не почует, — процедила Меланья Ферапонтовна. — а ведь из-за него всё прахом пошло.

— Ну отчего же прахом? — заскулил Никанор. — Давайте я сам лично явлюсь к Екатерине Петровне и всё ей расскажу!

— Ну, уж нет! — рявкнула барыня. — Довольно! Не ндравится мне, что девка Сонька что-то баила про лицедейство и про то, что Катерина может с ума свихнуться, ежели увидит призраков. В сговоре Сонька с ентой троицей, как пить дать!

— И что же мы предпримем?

— Пока будем следить за ними. А там уж как бог на душу положит.

 

6

На следующий день заговорщики снова встретились в пряничном доме Белова.

— Нуте-с, Анна Георгиевна, каковы наши дальнейшие действия? — поинтересовался Борис Аверьянович.

— Я думаю, настала пора выманить Сретенскую-Ярцеву из дому и сделать так, чтобы она пришла одна на кладбище, причём ближе к вечеру.

— Каким образом мы её выманим?

— В книге Конан-Дойля сэр Чарльз получил записку от молодой интересной женщины, которая умоляла его о свидании. Возможно, Екатерине Петровне будет приятно получить записку от некоего интересного мужчины.

— И кто же будет этот мужчина? — засмеялся Белов, — Может, Константин Евгеньевич?

Поленин процедил:

— Да будет вам известно, Борис Аверьянович, что Сретенская-Ярцева совершенно ко мне равнодушна, равно как и я к ней.

Анна Георгиевна сказала:

— Мне известны кое-какие тайны молодости Екатерины Петровны, она поведала их мне в минуту откровения. Когда-то она была крайне увлечена своим троюродным братом Тимофеем, но родители запретили ей с ним поддерживать отношения, поскольку он был беден. Если мы пошлём Сретенской-Ярцевой записку от его имени — мол, оказался в здешних краях, мечтает о свидании — она наверняка клюнет на эту приманку.

— Да бросьте, Анна Георгиевна, — поморщился Белов, — Какое свидание? Екатерина Петровна — почтенная дама, мать уже взрослого сына… неважно, что он дебил… и верная супруга…

— Ах, вы совсем не знаете женщин, Борис Аверьянович! Тайное рандеву — это ведь так романтично! А уж тем более, когда речь идёт о давней любви. Трепетное сердце Екатерины Петровны не может не откликнуться на мольбу о встрече.

— Ну, хорошо, хорошо! Кто напишет эту записку?

— Сочиню я, а напишет кто-нибудь из вас, чтобы почерк был мужской.

— Но Сретенская-Ярцева наверняка знает почерк своего кузина. Может быть, она даже хранит его давние письма и перечитывает их.

Резникова задумалась.

— Тогда напустим в письмо туману: то ли оно от Тимофея, то ли от некоего неизвестного поклонника. Намекнём в тексте на некоторые вещи, которые происходили между Екатериной Петровной и её троюродным братом — она мне кое-что рассказала. Одним словом, Сретенская-Ярцева не будет до конца уверена, кто именно является автором. Главное — чтобы она явилась на кладбище в нужный нам день и час.

— Допустим, — сказал Белов. — а что с доставкой? Отправим по почте?

— Фи, Борис Аверьянович! Не ожидала от вас! Вдруг записка окажется у Хохрякова или ещё кого-нибудь? Нет, нужно сделать так, чтобы она попала в руки непосредственно к Екатерине Петровне.

— Подкупим кого-нибудь из слуг, чтобы передал записку?

— Зачем нам лишние свидетели? Я напрошусь к Екатерине Петровне в гости, улучу минутку и оставлю записку в её спальне.

 

Одним из любимых развлечений Александра Львовича ещё с детских лет было исследование содержимого различных шкафчиков и ящиков в комнате матери. Вот и сейчас, пока маменька уже третий час болтала в гостиной с Анной Георгиевной, он прокрался в её спальню. Предвкушая удовольствие, выдвинул нижний ящик прикроватной тумбочки, но тут же обратил внимание на белый уголок бумажного листка, торчавший из-под книги, которая лежала на тумбочке. Александр Львович немедленно вытащил листок, сложенный вчетверо, развернул его и погрузился в чтение. Несмотря на строго ограниченные умственные способности, он сообразил, что читает любовное послание, адресованное его матери, хотя в письме не упоминалось вообще никаких имён, а вместо подписи стояло загадочное "Т." Ниже его имелся постскриптум:

"Умоляю вас, как только мужчина может умолять женщину, будьте 28 ноября в 5 часов вечера на кладбище у часовни."

Александр Львович посмотрел на материн латунный календарь в виде теремка. На нём стояло двадцать седьмое. Он сунул записку в карман и потихоньку вышел из спальни.

 

Назавтра ближе к вечеру повалил густой мокрый снег. За какой-нибудь час он сделал дорогу от Савельева до станции непроходимой для колёсных повозок, и телега Прохора намертво застряла неподалёку от погоста. Поминая чью-то мать и сплёвывая, Прохор тщетно помыкал свою худую лошадёнку. Наконец он оставил бесполезное занятие, достал из-за пазухи заветную косушку и сделал хороший глоток, потом ещё один и ещё.

Вскоре ему приспичило. Прохор слез с телеги и, оставляя глубокие следы в снегу, зашёл в лесок, где обнаружил пустую бутылку — ту самую, которую он запустил в темноту во время памятного ночного путешествия с Гришкой.

— Вот тебе и нечаянная радость, — прохрипел он, поднял бутылку и зачем-то посмотрел сквозь неё, как в подзорную трубу, на часовню. И увидел три фигуры, которые медленно поднимались по левому склону холма.

— Хто ж енто там бро́дить в нонешнюю-то пору? — пробормотал Прохор. Он хотел было подойти поближе, но позывы стали невыносимыми, и ему пришлось облегчиться. Когда он вновь посмотрел на холм, то увидел три те же самые фигуры, однако поднимались они уже по правой стороне холма — той, что ближе к Сретенскому.

— Чаво они туды-сюды гуляють? — недоумевающе спросил себя Прохор. — Нешто сборище какое? А ну как сыцылисты аль други каки крамольники? Побежать, уряднику доложить? Али сперва самому всё разнюхать? Боязно… Может, у них револьверты имеются, пристрелят, как собаку…

Но всё-таки любопытство пересилило, и Прохор, стараясь ступать потише, двинулся к часовне.

 

— Который час, господа? — просила Резникова, переодетая и загримированная в Меланью Ферапонтовну.

Поленин в образе камердинера Никанора буркнул:

— Понятия не имею, мои часы опять в ломбарде.

— У вас, Константин Евгеньевич, они не опять, а давным-давно в ломбарде, — пропыхтел Белов, — Погодите, дойдём до часовенки, я на свои посмотрю.

— Нет, сейчас посмотрите! — капризным голосом велела Анна Георгиевна.

— Извольте… — Белов извлёк из-за пазухи часы, открыл крышечку, — Без двух минут пять.

— Напрасное мероприятие, — заныл Поленин. — Я уверен, что Сретенская-Ярцева не выйдет из дома в такую погоду. А может, она вообще не заметила вашу записку.

— Я оставила её на самом видном месте в спальне Екатерины Петровны. И не надо каркать, Константин Евгеньевич. Взяли бы лучше у меня кота, а то я утомилась его нести.

— Зачем вы вообще его с собой потащили? — проворчал Поленин, принимая у Резниковой совершенно размякшее животное.

— Сами же давеча говорили — для полноты образа.

Троица добралась до часовни и укрылась от снега под выступающим карнизом. Поленин, отдуваясь, опустил кота на землю. Тот вдруг выгнул спину, выставил хвост трубой и ускакал прочь, скрывшись за стеной снега.

— Ну что же вы, Константин Евгеньевич? Кис-кис-кис!.. Упустили кота, теперь ловите!

— Нет уж, увольте, Анна Георгиевна! Я, знаете ли, вам не пёс, чтобы за котами бегать.

— Пропадёт киска…

— Никуда он не пропадёт. Жрать захочет — вернётся.

— Вы бы поглядели на дорогу, Константин Евгеньевич, — сказал Белов. — Чтобы не пропустить Екатерину Петровну,.

— Да что ж опять я-то? — возмутился Поленин. — Выходите под снег и поглядывайте сами.

— Господа, не ссорьтесь, — попросила Резникова. — Смотрите по очереди. Может, вы первый, Константин Евгеньевич?

Поленин злобно хмыкнул, зашёл за угол часовни и посмотрел в сторону Сретенского. Он сразу увидел трёх человек, которые почти добрались уже до вершины холма.

— Это ещё кто? — пробормотал он, не отрывая взгляда от пришельцев. Тем временем троица неизвестных приблизилась к часовне. Сумерки сгустились, и по их абрисам начали пробегать зелёные искорки.

— Господа, вы… — начал было Поленин, но в следующее мгновение язык его прилип к гортани. За углом Анна Георгиевна сказала Белову:

— Поленин нас звал, вы не слышали?

Белов пожал плечами и пошёл посмотреть. Резникова, чуть помедлив, двинулась за ним.

 

Михаил Дмитриевич и Никанор караулили пути к отступлению Белова, Поленина и Резниковой, хотя те и так не могли пошевелить ногами от ужаса. Меланья Ферапонтовна выговаривала им, стуча посохом:

— И ежели ещё хоть что-то умыслите противу моего потомства, не жить вам более на ентом свете, да и на тот свет нипочём не попадёте! Обречены будете на мыканье вечное! А ежели и упокоятся ваши души, дык непременно в преисподнюю угодят, сатане на трапезу! Усвоили аль нет?

Белов, Поленин и Резникова не могли вымолвить и слова — их челюстные мышцы свело судорогой.

— Не слышу! — громыхнула старуха.

Борис Аверьянович наконец совладал со своим ртом:

— Усвоили!

— За всех говоришь аль за себя токмо?

— За всех, за всех!

— То-то же. А таперича проваливайте отсюдова, не поганьте святое место.

Поленин, не выдержав, без чувств осел в снег.

— Забирайте своего дружка! Никанор, пропусти.

Белов при помощи Резниковой поднял обмякшего Поленина, и они с трудом заковыляли восвояси мимо освободившего им дорогу Никанора. А Михаил Дмитриевич, посмотрев в сторону Сретенского, сказал:

— Там кто-то ещё идёт. Жирный, как боров. Сразу сгинем или сперва узнаем, что ему здесь занадобилось?

Меланья Ферапонтовна тоже посмотрела, всплеснула руками:

— Никак Сашенька-убогонький!

 

Прохор устроил себе наблюдательный пункт за полуразрушенным каменным крестом на одной из могил. Он не слышал, о чём беседовали эти шестеро — изумрудное сияние, исходившее от призраков, становилось всё ярче, и он боялся приближаться. Когда же призраки вышли из-за часовни и двинулись по направлению к его укрытию, Прохор и вовсе перетрусил и бросился бегом с холма вниз.

— Господи-вседержитель… — бормотал Прохор, крестясь на бегу. — Царица небесная!

Он так и не увидел толстую фигуру Александра Львовича Сретенского-Ярцева, который, гадая по мере своих скромных способностей, кто бы мог оказаться маменькиным любовником, поднимался в ту же минуту на холм.

 

Вечером в Сретенском царила суматоха. Слуги, сбиваясь с ног, собирали сундуки; кучеру велено было задать корм лошадям и заложить большую карету. Семейство Сретенских-Ярцевых сидело в дорожных одеждах за чаем в столовой.

— Катенька, может, всё-таки повременим с отъездом, тем более на ночь глядя? — в который раз спрашивал недовольный Илья Васильевич. — К чему спешить? Пригласим докторов сюда, я телефонирую в клинику Бехтерева.

— Илюшенька, ну как ты не понимаешь? Не сюда надо докторов приглашать, а везти Сашеньку в Петербург! Раз уж дело дошло до галлюцинаций, то необходима смена обстановки. В клинике за мальчиком будет постоянный присмотр.

— Не исключено, что Саша просто вспомнил легенду и сам всё выдумал, чтобы оправдать своё позднее возвращение и свой внешний вид. Явился весь в грязи и в снегу!

— Сашенька начисто лишён способности фантазировать! И потом, зачем ему выдумывать разные небылицы? Он хотел что-то скрыть?

— Не исключено. Может, его соблазнила какая-нибудь деревенская девка, и он бегал к ней на свидание.

— Илья, боже мой, ну что ты говоришь? Он ещё слишком юн для этого…

— Девятнадцать лет — и юн?

— Не пойму, чего ты добиваешься? Ты не желаешь уезжать? Пожалуйста, оставайся здесь, я вовсе не настаиваю на том, чтобы ты нас сопровождал.

— Дорогая, ну что ты? Конечно же, я поеду.

— Тогда давай прекратим ненужные споры. Кстати, тётушке в Петербурге тоже будет спокойней: не дай бог она узнает о случившемся. С ней опять приключится истерика, это уж как пить дать. Софи, — обратилась Екатерина Петровна к родственнице. — надеюсь, ты ей ничего не рассказывала?

— Бог с вами, Катрин, как можно! — ответила Софья Кирилловна. — Я сочинила историю, будто в доме неисправен паровой котёл, и он может каждое мгновение взлететь на воздух. А за Сашенькой в Питере я сама буду ухаживать.

— Вот видишь, Илюша, как удачно всё складывается!

— Удачней некуда, — проворчал Илья Васильевич. Он раздражённо допил кофе и удалился в свой кабинет собрать необходимые бумаги. Екатерина Петровна и Софья разошлись по своим комнатам, чтобы завершить сборы. В девятом часу вечера вместительная карета Сретенских-Ярцевых уже катила по расчищенной плугом дороге по направлению к Онненъярви, где был выезд на большой тракт.

 

В Савельеве, на площади перед церковью, бушевал народный сход. Взбаламутивший крестьян Прохор разливался соловьём, описывая мертвяков на погосте. Поскольку слушателей всё прибывало, он повторял рассказ вновь и вновь, и с каждым разом он обрастал всё более ужасными подробностями. Конечно, не все верили Прохору — его тяга к хмельному была хорошо известна: кто его знает, не допился ли мужик до чёртиков? Но присутствовавший здесь же Гришка частично подтвердил рассказ Прохора, поведав о давешней встрече со старухой и с котом, а уж не верить Гришке — себя не уважать: парень славился среди односельчан простодушием и честностью.

Главный вопрос, волновавший селян, был ясен: что делать? Поп Агафон убеждал всех скинуться и заказать небывалый по размаху молебен. Более практичный пастух Ерошка, известный драчун и забияка, предлагал вооружиться подручными средствами и всем дружно идти на погост, дабы прогнать мертвяков обратно в пекло. Соответственно и селяне разделились на два лагеря: бабы и мужики в годах стояли за предложение попа, а горячая молодёжь поддерживала Ерошку. К счастью, до потасовки дело не дошло — савельевские, всегда жившие в мире и согласии друг с другом, пришли к компромиссному решению: устроить молебен не в церкви, а в часовне на погосте, отправившись туда крестным ходом, но на всякий случай всё-таки вооружиться вилами, граблями, топорами и охотничьими ружьями, у кого они имелись.

Сказано — сделано. Около восьми часов вечера процессия неторопливо и торжественно вышла из Савельева. Возглавлял её поп Агафон с хоругвью в сопровождении церковных служек, которые пели псалмы и несли зажжённые факелы. Сразу за ними шагали Прохор и Гришка в окружении наиболее уважаемых и зажиточных мужиков, обладателей огнестрельного оружия; основная же масса народу, вооружённая кто чем, растянулась чуть ли не на полверсты. Поначалу селяне подтягивали служкам, но вскоре им надоело драть глотки на морозном воздухе, и нестройное песнопение сменилось гудением разговоров и бульканьем захваченных с собой "ради куража" бутылок с горячительным. В Савельеве не осталось ни души; даже малые дети увязались за взрослыми, радуясь такому приключению и возможности не ложиться спать.

В десятом часу процессия достигла развилки с елью, откуда до погоста было не больше пары вёрст. С дороги, ведущей в Сретенское, вышел к развилке незнакомый человек, одетый по-городскому — пальто, шапка-пирожок, фетровые ботинки. Был он невысок ростом, носил бородку и усы и смотрел на крестьян хитрыми прищуренными глазками.

Савельевские, несмотря на своё природное любопытство, возможно, и не обратили бы на человека внимания, но он сам присоединился к процессии и вступил в разговор с мужиками, шедшими за попом.

— Позвольте поинтег'есоваться, уважаемые, — спросил он, картавя. — Куда это вы напг'авляетесь на ночь глядя такой многочисленной демонстг'ацией?

— Бесов гонять! — ответил на правах предводителя Прохор.

— Бесов? Чг'езвычайно интег'есно! И где же оные бесы, так сказать, обитают?

— На погосте, вон там, — Прохор показал рукой.

— На погосте, говог'ите? Нет, нет и нет! — фальцетом выкрикнул неизвестный приставала. — Ни на каком не на погосте, а вон там, и только там!

Он принялся тыкать указательным пальцем в сторону усадьбы Сретенское.

— Как это — там? — нахмурился Прохор. — Что-то ты, мил человек, путаешь. Там — Сретенское, усадьба господ Сретенских-Ярцевых.

— Вот! — картавый поднял указательный палец. — Вы зг'ите в ког'ень, уважаемый! Господ! Господ, и этим всё сказано! Вот кого надо гонять в хвост и в гг'иву, а не тг'атить силы и вг'емя на каких-то там эфемег'ных бесов! Повог'ачивайте — и шагом маг'ш в поместье!

— Да ты кто такой будешь — нам указывать? — зашумели мужики, но процессия тем не менее остановилась.

— Кто я такой, не имеет значения. Если уж вам так неймётся, отпг'авьте на погост вашего попа, пусть там кадилом чадит. А сами — пг'ямиком в баг'скую усадьбу. И — экспг'опг'ииг'овать экспг'опг'ииг'ованное.

— Чё?

— Забиг'айте оттуда всё, что богатеи-миг'оеды у вас, у честных тг'ужеников, нагг'абили.

— Ничего они у нас не грабили…

— Ой ли? А почему тогда они в шелках ходят и на фаг'фог'е едят, а? Почему в каг'етах ездят и пьют вина г'ейнские да фг'анцузские, а вы самогоном пг'обавляетесь? Где спг'аведливость? Ответьте-ка мне, уважаемые!

— А ведь и правда, — зачесали в затылках мужики.

— Не слушайте его! — загремел поп Агафон. — Он вас подстрекает! В Сибирь захотели?

— А вы не пугайте, не пугайте, батюшка, — господин, как петух, принялся наскакивать на попа. — Займитесь лучше своим пг'ямым делом — ступайте со своими хог'угвями и иконами на погост. А Сг'етенское пустое стоит, господа уехали, я сам видел. Даже если полиция потом пг'ибудет — где свидетели? А нету свидетелей, мало ли кто там побывал! Кстати, можно под конец и кг'асного петуха пустить — пусть потом г'азбиг'аются, что да как.

Незнакомец агитировал селян ещё добрых четверть часа и добился-таки своего. Чрезвычайно недовольного попа Агафона со служками отправили на погост, основная людская масса двинулась по дороге в Сретенское, а вполне удовлетворённый господин с бородкой в одиночестве отправился в Онненъярви.

 

— Ах, беда, беда-то кака! — причитала Меланья Ферапонтовна, наблюдая из лесной чащи, как шумная толпа жителей Савельева змеёй ползёт по направлению к усадьбе.

— К сожалению, тут мы бессильны, — мрачно констатировал Михаил Дмитриевич. — Мы не в состоянии воздействовать на сущее.

— С вашего позволения, сударь, может быть, хотя бы напугаем холопов своим появлением? — внёс предложение Никанор.

— Как напугаем? — горестно сказал его барин. — Они глаза залили, им и море по колено. Было бы их всего двое-трое…

— Но надо же что-то делать! До Сретенского всего пара вёрст, через полчаса они будут там!

— Вот преимущество наших живых лицедеев перед нами, — грустно усмехнулся Михаил Дмитриевич. — Они точно сумели бы что-нибудь сотворить, дабы отвлечь этот сброд.

Старуха повернулась к нему:

— Что сотворить, Мишаня?

— Да какая таперича разница…

Меланья Ферапонтовна и Никанор переглянулись, и последний азартно прошептал:

— Ага, вот оно!

— Оно — что?

— Надобно попросить помощи у живых! Дама живёт ближе всех к Савельеву, айда к ней!

Михаил Дмитриевич строго осадил своего камердинера:

— Это что ещё за фамильярности — "айда"? Забываешься, Никанор!

— Ладно, ладно, Мишаня, не гневайся, — успокоила его старуха. — Время дорого. Спасибо, что есть у нас умение сразу оказываться там, где надобно.

Призраки исчезли и тут же оказались в уютной спаленке дачи Резниковой.

— А чой-то баба вроде не одна спит? — прошептала Меланья Ферапонтовна.

— Воистину, — ответил Никанор. — Навроде с тем барином, беловолосым.

— Ай-ай, вот где грех-то!

— Ладно, бабуленька, нынче нам не до морали, — пробормотал Михаил Дмитриевич. — Даже лучше, что мужчина здесь.

Он прочистил горло и гаркнул:

— А ну, подъём!!!

Поленин в суматохе вскочил с кровати, Резникова завизжала.

— Господи, опять вы! — простонал Поленин. — Что вам от нас надо?

— Вам придётся кое-что сделать, — сказал Михаил Дмитриевич. — Одевайтесь — и бегом в Савельево, оба!

— С какой стати?! — взвизгнула Анна Георгиевна, сидя на кровати.

Меланья Ферапонтовна подошла к кровати и уставилась на Резникову в упор. Та, всхлипнув, натянула одеяло на голову.

— Хочешь до конца дней от меня прятаться? — спросила старуха, — Дык я тебе, сударушка, таку радость враз обеспечу!

 

Толпа крестьян уже прошла через распахнутые настежь ворота усадьбы, как вдруг Ванька Илютин остановился, тревожно озираясь и прислушиваясь, потом крикнул:

— Тихо! Стойте!

— Чаво "стойте"? — зашумели его односельчане.

— Слышите — набат!

Савельевские в растерянности остановились и тоже стали слушать.

— И верно, набат, — испуганно выдохнул Гришка.

— Где? Как?

— Наш колокол гремит!

Все посмотрели в сторону Савельева. Над чёрной полосой леса вставало красное зарево.

— Горим!!! — заорал кто-то.

— Село горит! Пожар!!!

Крестьяне выбежали за ворота и напрямки, через поле и через лес, рванули к Савельеву, до которого по прямой было версты три. Когда они достигли околицы, то увидели, что пламенем охвачена уже половина домов.

 

Зарево пожара было видно и от станции Онненъярви. Господин в шапке-пирожке стоял на перроне в ожидании поезда, любовался красными отблесками и разговаривал сам с собой:

— Пг'еотличненько! И от жандаг'мов в поезде убежал, и нашему г'еволюционному делу лишний г'аз помог. Заодно и погулял, свежим воздухом подышал. А тепег'ь возобновим нашу пг'ег'ванную поездку в Таммефог'с, на паг'тконфег'енцию…

Шипя и плюясь паром, к станции подошёл паровоз, тянущий за собой разноцветные вагоны. Господин бросил прощальный взгляд на зарево, хихикнул и сказал:

— Вот уж воистину пустячок, а пг'иятно! Да-с, батеньки мои, пг'ямо-таки аг'хиудачный день сегодня!

 

 

Москва, январь — февраль 2022 г.

 

 

Если вам понравился этот текст, можете поддержать автора:

 

Банковская карта VISA: 4627 2900 2162 2321

Яндекс-кошелёк: 41001290341499

PayPal: пользователь beastman1966@gmail.com

AdvCash (RUB): R 7901 6276 0741

---

[1] Теперь — Energizer Holdings, Inc.