Кара за океаном

 Скачать в формате .epub можно здесь.

 

Повесть

 

Глава I

Из переулка на авениду де ла Просперидад вывернул сверкающий чёрным лаком лимузин "Кадиллак Империал" 1938 года. Тут же резко затормозил, будто присел на передние колёса, и отчаянно зарявкал клаксоном: дорогу перегородила невесть откуда взявшаяся в фешенебельном районе Сан-Серапио двухколёсная телега, запряжённая унылым осликом рыжей масти. В телеге лежали мешки из дерюги; на её козлах восседал худой мужчина с морщинистым лицом. Он был в поношенных холщовых брюках и бывшей когда-то белой рубахе; на его птичьей шее с выпирающим кадыком болтался грязный красный галстук, а голову венчала потрёпанная соломенная шляпа с широкими полями. Возница безо всякого энтузиазма дёргал вожжи и причмокивал губами, надеясь таким образом понудить тягловое животное к движению. Осёл в ответ равнодушно шевелил ушами и подёргивал хвостом.

Завывания клаксона не возымели действия. Сверкнув солнечным бликом, распахнулась передняя правая дверца. Из "Кадиллака" выскочил усатый крепыш в светлом летнем костюме, подбежал к телеге и заорал:

— Освободи дорогу, говнюк!

Владелец повозки повернулся к нему и обречённо сказал:

— Извините, сеньор. Не желает Лоренсо идти. С моим ослом такое бывает…

— Ты сам осёл! Кому сказано, убирай свою рухлядь! Знаешь, кого ты задерживаешь?

— Откуда же мне знать, сеньор? — возница пожал худыми плечами и посмотрел на лимузин.

— Молись, чтобы так и не узнал!

Крепыш злобно пнул осла в круп. Тот заорал дурным голосом и вывалил на дорогу кучку навоза, но не сдвинулся с места. Тогда усатый выхватил из привешенной под пиджаком кобуры пистолет и направил на возницу:

— Считаю до трёх!

— Сеньор! — на лице бедняги как будто прибавилось морщин. — Вы можете пристрелить и меня, и Лоренсо, но дорога от этого не освободится! Лучше помогите мне — возьмите осла под уздцы, а я управлюсь с вожжами. Вместе у нас должно получиться…

— Я что, нанялся к тебе в пеоны? — процедил крепыш, но убрал пистолет, подошёл к ослу и схватил его под уздцы:

— Ну?

Лежавшие в телеге дерюжные мешки вдруг взвились в воздух — их сбросили два человека, которые прятались под ними. Первый, толстяк с блинообразным лицом, выставил старый немецкий "Машиненпистоле" и открыл было огонь по лимузину, но пулемёт тут же заклинило. Второй, долговязый молодой метис в рабочем комбинезоне, выпалил из револьвера "Ремингтон" времён гражданской войны в США. Пуля разнесла одно из зеркалец заднего вида. В руке крепыша вновь оказался пистолет, и он двумя выстрелами прикончил обоих покушавшихся. Тогда возница прыгнул на крепыша и сбил его с ног. Оба полетели на землю. Возница схватил руку крепыша, в которой тот держал пистолет, но второй ударил первого головой в нос, возница вскрикнул и отпустил руку с пистолетом. Прогремел ещё один выстрел, из затылка возницы вылетел фонтан крови вперемежку с мозговой массой. Крепыш сбросил с себя обмягшее тело, встал на ноги, быстро осмотрел убитых, помахал рукой кому-то сидящему в лимузине и крикнул:

— Всё в порядке, сеньор Гурильо!

Водитель в униформе покинул своё место за рулём, мельком глянул на разбитое зеркальце, обежал машину и, сняв фуражку, распахнул заднюю дверцу. Из салона выбрался тот, кому была адресована реплика крепыша — Андрес Виктор Гурильо, президент южноамериканской страны Альварадии.

Гурильо было пятьдесят четыре года, но выглядел он на все шестьдесят, а то и старше, благодаря обрюзгшему лицу в складках с висящим вторым подбородком и мешками под небольшими бесцветными глазками. Он носил светло-серый полувоенный френч, украшенный орденскими планками, широкие отутюженные брюки и ботинки на очень толстой подошве — ради компенсации малого роста. Гурильо занимал высший пост в стране с 1935 года и удостоился за тринадцать лет своего правления множества прозвищ, самое распространённое из которых было созвучно его фамилии — "Горилла", хотя внешне он скорее напоминал борова. Гурильо никуда не ездил — даже из загородной резиденции в президентский дворец и обратно — без Диего Румберо, того самого крепыша, который только что в очередной раз спас ему жизнь. Впрочем, Гурильо ни словом, ни жестом не поблагодарил своего телохранителя, а тот воспринял это как должное.

— Караибы, — уверенно произнёс президент, брезгливо окинув взглядом трупы покушавшихся.

— Вы думаете? — спросил Румберо.

— А тут и думать нечего. Красножопые из Лас Каньяс, к гадалке не ходи. Мстят мне за ту операцию в Агухеро-Верде.

Румберо подошёл к телеге.

— Эти двое — белые, только пацан смахивает на метиса…

— У них там всяких хватает, даже китайцы есть. Неудивительно, что отрядили белых — сами-то индеи слишком тупые, чтобы справиться с огнестрелом. Да и ссыкливые они, как зайцы…

У Румберо имелось своё мнение на этот счёт, но он благоразумно промолчал. В окнах и на балконах окрестных домов стали появляться обитатели авениды, привлечённые выстрелами. Кто-то узнал Гурильо и восторженно завопил:

— Да здравствует президент! — и тут же заткнулся, увидев трупы и лужицы крови. Послышались женские визги и оханья.

— Поехали отсюда, — прошипел Гурильо. — Свяжись по радио с полицией, пусть приберутся тут.

— Сейчас репортёры набегут, надо будет с ними разобраться…

— К дьяволу репортёров! Всё равно цензура не пропустит, чего они там насочиняют. Ну, живей!

Гурильо нырнул в салон "Кадиллака". Румберо совместно с водителем отвели осла на обочину, оттащили туда же труп возницы. Президентский лимузин уехал. Осёл опустил морду и равнодушно обнюхал труп возницы, после чего неторопливо побрёл в переулок, увозя телегу с двумя покойниками.

х х х

Оставшийся путь до президентского дворца занял менее пяти минут, но Гурильо успел опрокинуть в себя несколько стаканчиков неразбавленного виски из бара лимузина, так что покинул салон с багровым лицом.

— Синьор Гурильо, с вашим давлением… — обеспокоенно начал Румберо.

— Заткнись, — прохрипел президент. Он двинулся к подъезду во внутреннем дворике, из которого ему навстречу выбежал помощник Глорио Вольяди — мужчина лет пятидесяти, обладающий широко расставленными глазами под сурово насупленными бровями, что придавало ему сходство с филином. Он подскочил к Гурильо и проговорил:

— Здравствуйте, сеньор президент! Вы в порядке?

— Всё нормально. Не хлопай крыльями, — пробурчал тот.

В сопровождении помощника президент проследовал в прохладный вестибюль, поднялся по устланной ковром мраморной лестнице в бельэтаж. Возле двустворчатой дубовой двери, ведущей в приёмную при кабинете, его поджидал ещё один приближённый — референт Валерио Тадеос. Это был человек с высоким лбом, остатками зачёсанных на затылок седых волос и безвольным ртом. На его мясистом носу сидели очки в чёрной оправе. Тадеос распахнул дверь в приёмную и сказал:

— Добрый день, сеньор президент! Рад, что вы в целы и невредимы!

— Молодец, что рад.

Горильо вошёл в приёмную. Секретарша Мерседес, дама не первой молодости, но всё ещё привлекательная, воздвиглась над своим столом, молитвенно сложила ладошки и воскликнула со слезами в голосе:

— Слава богу! Слава богу! Сеньор президент, я поставлю свечки Мадонне и святому Андрею за ваше чудесное спасение!

— Поставь, поставь… Кофе мне, живо!

— Слушаюсь!

Президент, обогнув огромный стол из граба, сел в обитое плюшем кресло и с облегчением выдохнул. В кабинет вошли также оба приближённых. Тадеос плотно закрыл за собой дверь.

— Сеньор президент, я взял на себя смелость вызвать от вашего имени генерала Кармону, — заявил Вольяди.

Горильо мрачно уставился на него.

— Больно смелый ты стал, это правда. На кой чёрт мне сейчас генерал Кармона?

— Как же… — растерялся Вольяди. —Я думал, вы отдадите ему приказ отправить подразделение национальной гвардии в Лас Каньяс.

— Зачем?

— Чтобы провести показательно-карательную операцию возмездия... это ведь караибы посмели устроить покушение.

— Болван!

— Кто, я?.. Почему? Вы же сами сказали Румберо насчёт караибов!

— Двое нападавших были белыми, ещё один — сопляк-метис. Все они мертвы, их уже не допросишь. Где доказательства, что покушение организовали именно караибы? Это я, понимаешь, лично я знаю, что они всё это устроили. И не спрашивай, откуда. Но вот организуй я сейчас карательную операцию в Лас Каньяс — все сочтут меня маньяком и садистом. А между прочим, на носу выборы.

— Вас в любом случае переизберут, — вставил Тадеос.

— Не сомневаюсь. Но лишние проблемы, даже незначительные, мне сейчас совершенно не нужны. Когда явится Кармона, скажите ему, что он пока не нужен. Обстоятельства изменились. Всё, свободны оба.

— Оно и к лучшему, — прошептал Тадеос, но президент услышал.

— Что значит "к лучшему", Валерио?

— Это я так, к слову.

— Не-е-ет! Глорио, ты иди себе. А ты, Валерио, останься.

Вольяди вышел из кабинета и закрыл за собой дверь. Горильо вперил мрачный взгляд в референта.

—Ну-ка, поди сюда. Сядь вон в кресло.

Тадеос повиновался. Очки его запотели, на залысине блестели капельки пота.

— И как прикажешь понимать эту твою реплику?

— Я к тому, что… сеньор президент, нацгвардия уже третий месяц не получает денежное довольствие.

— Третий месяц? А я узнаю́ об этом только сейчас?

В дверь поскреблись, вошла Мерседес с дымящейся чашкой в руке.

— Ваш кофе, сеньор президент.

— Давай сюда, поживей.

Секретарша, стуча каблучками, подошла к столу и поставила чашку. Когда она покинула кабинет, Гурильо отпил кофе, достал из лаковой деревянной коробки толстую сигару, обрезал её кончик гильотинкой, закурил, а потом спросил:

— Почему Кармона не поставил меня в известность?

— Потому что у него всё в порядке, как и у командиров подразделений. Только рядовой состав не получает денег.

— "Только"! Рядовые и есть костяк национальной гвардии! Ну, Кармона, ну, даёт! И с какой же стати гвардейцев лишили довольствия?

— Выяснилось, что в бюджете вообще не предусмотрено финансирование нацгвардии на этот год.

—Ты шутишь?!

— Произошла накладка, сеньор президент… Всё из-за того, что часть бюджета была засекречена.

Гурильо грохнул кулаком по столу:

— Они там с ума посходили, что ли?! Этого, как его… Пантойю немедленно ко мне!

— Министр финансов лежит в госпитале, сеньор президент. Малярия.

Президент встал из-за стола и заходил по кабинету.

— Хорошенькое дело! Выходит, я остался без нацгвардии? Так, выплатить рядовым гвардейцам довольствие за три месяца из моего личного фонда!

— Слушаюсь, сеньор президент… Если фонда хватит, конечно, — не удержался Тадеос.

— Тогда Пантойя сам добавит! Из своего кармана! — заорал Гурильо. — Марш отсюда! Ступай работать!

Тадеос засеменил к выходу. Неожиданно дверь распахнулась и ударила референта. Он охнул, на него уставилась появившаяся в дверном проёме Мерседес.

— Извините, сеньор Тадеос! — пропищала она.

Тадеос, скривившись, сердито посмотрел на секретаршу.

— Ничего страшного, Мерседес. Обычное дело… для вас.

Референт скрылся в приёмной. Секретарша, державшая в руках светло-коричневый конверт, подошла к столу.

— Сеньор президент, тут вот… получено с утренней почтой. Анонимное письмо, адресовано лично вам.

Мерседес глупо хихикнула. Гурильо, насупившись посмотрел на конверт.

— Открой его, — велел он, а сам встал, зашёл за высокую спинку кресла и чуть присел там, согнув колени.

Секретарша нерешительно взяла со стола ножик для разрезания бумаг и принялась вскрывать конверт. Покончив с этим делом, она заглянула внутрь и сообщила:

— Тут фотографии и ещё исписанный листок.

— Не читать! — рявкнул президент. — Больше там ничего нет? Порошка какого-нибудь?

— Ничего нет, сеньор президент.

— Ладно. Клади на стол и уходи.

Мерседес повиновалась. Когда за нею закрылась дверь, Гурильо вышел из своего убежища, сел за стол и вытряхнул из конверта его содержимое. Перебрал три или четыре фотографии, недовольно хмыкая. Увидев очередную фотографию, президент побагровел так, что, казалось, его вот-вот хватит апоплексический удар. Руки его затряслись, глаза налились кровью. Гурильо швырнул фотографию на стол, как будто она жгла ему руку. Потом спохватился, разорвал фотографию, ссыпал кусочки в массивную керамическую пепельницу и поджёг их зажигалкой. Схватил письмо и начал читать, забыв про сигару, на которой уже нагорел изрядный кусок пепла.

Окончив чтение, президент попытался затянулся погасшим остатком сигары и раздавил его в пепельнице. Затем откинулся на спинку кресла и прошипел:

— Сукин сын! Сволочь! Шантажист!

Он стал повторно читать письмо. Написанные аккуратным, почти каллиграфическим почерком строчки прыгали перед глазами:

"С удовольствием вспоминаю наше с Вами знакомство в Нюрнберге в 1933-м, когда Вы почтили своим присутствием V съезд нашей великой партии в качестве гостя из Южной Америки… В знак признательности примите важные и памятные фото, где Вы изображены рядом с фюрером и другими делегатами… Дополнительно высылаю ещё одну очень интересную фотографию, где Вы запечатлены в обществе некоего немецкого мальчика. Надеюсь, она Вас особенно порадует… Я нахожусь в отчаянном положении… Моё дальнейшее пребывание в Аргентине оказалось невозможно… Вынужден был перебраться в Альварадию… Очень рассчитываю на Вашу помощь… В долгу не останусь — мне известны тайные счета партии в банках Швейцарии…"

В самом низу листа стояли витиеватая подпись, сопровождаемая строчкой: "Искренне ваш Вальтер Кольдитц", и номер телефона.

— Вальтер Кольдитц, Вальтер Кольдитц… — бормотал Гурильо. — Кажется, во время войны он был гауляйтером… нет, рейхскомиссаром Карлинии. Откуда у него взялась эта чёртова фотография?.. Они уже тогда следили за мной, колбасники сраные?

Он схватил трубку одного из стоявших на столе телефонов, но тут же снова опустил её на рычаг.

— Да что это я?! Отсюда звонить нельзя — надо из автомата или оттуда, где точно нет прослушки… Чёрт бы их всех побрал! Прогуляться в одиночку? Румберо, сторожевой пёс, не выпустит из виду. Посвятить его в это дело? Ни за что! Разве что частично — сочинить какую-нибудь историю…

Некоторое время Гурильо сидел, подперев одной рукой массивную физиономию и барабаня по столу пальцами другой. Потом придвинул к себе блокнот для записей, переписал на листочек номер телефона из письма, оторвал его и засунул в нагрудный карман френча. Фотографии и письмо же решительно разорвал, сжёг в пепельнице клочки и нажал кнопку селектора:

— Румберо! Зайди ко мне, срочно!

 

Глава II

На дальнем заброшенном участке столичного аэродрома царило необычное оживление. На давно не использовавшейся рулёжной дорожке стоял двухмоторный пассажирский биплан "Кёртисс", оба его воздушных винта вяло крутились. На самолёт наступал с воинственным видом долговязый тощий человек, одетый в больничную пижаму. На голове его красовался жестяной тазик, в правой руке он держал длинное копьё, в левой — крышку с ручкой от металлической бочки. За действиями этого странного рыцаря с тревогой наблюдал низенький толстенький мужчина, одетый как санитар.

Поодаль возвышалась на штативе кинокамера "Митчелл", в её видоискатель смотрел оператор. В потрёпанном раскладном кресле с надписью "Режиссёр" сидела молодая брюнетка в узком длинном платье, широкополой шляпе и тёмных очках. Рядом с её креслом нервно переминался подросток с рупором и киношной хлопушкой в руках. Возле долговязого и толстяка отирался бум-оператор, державший в вытянутой руке штангу с микрофоном. Провод от микрофона тянулся по асфальту к старому крытому пикапу, в котором сидел за пультом звукооператор в наушниках. На крыле пикапа полусидел молодой человек приятной наружности, в белой свободной рубашке и бежевых брюках. Он покуривал пахитоску и отстранённо наблюдал за процессом киносъёмки.

Долговязый, потрясая копьём, грозно вещал:

— Двигай, двигай своими безобразными ручищами, сколько хочешь! Я тебя не испугаюсь, хотя бы ты угрожал мне ещё большим числом рук, нежели сколько их было у великана Бриарея! Один мой взмах — и от всех твоих безобразных рук ничего не останется! Моя дорогая Дульсинея, молю тебя, воодушеви меня на сию неравную битву!

Он принялся тыкать копьём в один из пропеллеров биплана. Шум моторов стих; пропеллеры, покрутившись по инерции, остановились. Негодующая брюнетка вскочила с кресла, выхватила у подростка рупор и закричала в него:

— Стоп!!! Пилот, какого чёрта?!

Из самолёта выбрался пилот, мужчина средних лет в грязном комбинезоне.

— Всё! — крикнул он и показал на наручные часы.

— Что — всё?

— Четыре часа. Оплаченное время вышло.

— Ты нам дубль запорол!

— Велика важность… — пробурчал пилот. Брюнетка повернулась к молодому человеку у пикапа и пронзительно крикнула:

— Хильберто-о-о!

— Чего ты вопишь? — равнодушно спросил тот.

— Этот самолёт нам понадобится ещё как минимум на час!

Хильберто выплюнул докуренную пахитоску и не спеша подошёл к биплану. Пилот заявил ему:

— Час — десять песо.

— Ещё накрутил, да? Было восемь. Не слишком ли жирно? — сказал Хильберто, критически разглядывая самолёт. — Тебя даже не заставляют летать на этой колымаге.

— За полёт взял бы в пять раз дороже. Так вы будете платить, или я сваливаю? Вы же вроде продюсер этой бредятины, которая почему-то называется "Дон Кихот".

— Тише! — прошипел Хильберто, оглянувшись на Эстер. — Это новаторская экранизация великого романа Сервантеса.

— Да мне плевать: новаторская, не новаторская, лишь бы денежки капали.

Хильберто вынул бумажник, выудил из него банкноту и сунул в нагрудный карман комбинезона пилота. Тот кивнул:

— Другой разговор.

Пилот полез обратно в кабину, а Хильберто подошёл к режиссёрше, которая с надутым видом сидела в своём кресле.

— Вопрос решён, Эстер, — сказал он.

— Надо было сразу заплатить за весь съёмочный день, — проворчала Эстер.

— Кто же знал, что всё это так затянется… у вас.

— У нас?!

— У всех. Давай командуй, время идёт.

Эстер хотела сказать какую-нибудь колкость, но пересилила себя и поднесла рупор к ярко накрашенным губам:

— По местам! Дон Кихот, Санчо, на исходные позиции! Хавьер, ты готов?

Оператор, замерявший экспонометром освещённость, молча кивнул. Подросток уже встал с хлопушкой перед камерой, но тут Хавьер крикнул:

— Э, погодите, плёнка кончилась!

Эстер выразилась. К группе подъехал на велосипеде служащий аэропорта в униформе и обратился к продюсеру:

— Вы сеньор Перес? Хильберто Перес?

— Я, а что?

— Вас разыскивает ваш отец, дон Флавио Перес. Просил непременно позвонить ему.

— Узнаю́ настырного папеньку, — пробормотал Хильберто. Он подошёл к режиссёрскому креслу и обратился к Эстер:

— Отец желает пообщаться со мной по телефону. Не исключено, что мне придётся уехать.

— Кто бы сомневался, — недовольно произнесла Эстер. — твой отец не мог найти другого времени?

— Во-первых, сейчас от меня на площадке мало толку. Во-вторых, не забывай, из чьих денег оплачивается фильм, — сказал Хильберто и побрёл вслед за служащим, который успел уже далеко уехать на своём велосипеде.

х х х

Асьенда семейства Перес располагалась в шестидесяти километрах от Сан-Серапио, на обширном участке, расчищенном от растительности сельвы. Большой каменный двухэтажный дом был окружён парком, от въездных ворот к нему вела аллея, обсаженная апельсиновыми деревьями. Также на участке имелись поле для гольфа, декоративный лабиринт, гостевой домик у самого леса и сторожка привратника.

В большом доме постоянно проживали четверо. Глава семейства, дон Флавио Перес, был представительным мужчиной пятидесяти лет, преисполненным чувства собственной значимости. Его прапрапрадед Себастьян Перес прибыл в Южную Америку из Испании в конце XVIII века, не имея за плечами ничего, кроме сундука с единственным комплектом парадной одежды. За двадцать лет он обзавёлся состоянием посредством некоторых сомнительных финансовых (и не только) операций, что позволило ему приобрести обширный земельный участок и воздвигнуть на нём дом. Дон Флавио не обладал склонностью к авантюризму, присущей его предку, и приумножал свой капитал более осторожными методами.

Марселина Перес, урождённая дель Энсина, была на три года моложе своего мужа. Принято считать, что женщины Юга стареют раньше своих северных сестёр, но донья Марселина сохранила былую привлекательность. Она тщательно следила за здоровьем и внешностью, используя все новейшие ухищрения науки красоты. Решительностью и твёрдостью характера она превосходила своего мужа.

Про Хильберто, единственного сына супругов, ещё недавно можно было сказать, что он унаследовал осторожность отца, если бы молодой человек, по выражению дона Флавио, "не угодил в когти к этой смазливой еврейке". Два года назад выпускник университета Буэнос-Айреса познакомился с некой Эстер Нелькен, которой едва минуло восемнадцать. Амбициозная девушка не мыслила жизни без кино, однако по причине отсутствия средств не могла позволить себе поездку в США ради обучения в какой-нибудь киношколе. Поэтому с четырнадцати лет Эстер занималась самообразованием и трудилась разнорабочей на киностудии, справедливо полагая, что лучше всего знания усваиваются на практике, а позже, при финансовой поддержке Хильберто (вернее, его отца), начала работу над своим первым фильмом. Хильберто стал его продюсером.

Четвёртой обитательницей большого дома была экономка Долорес Альба. Раньше она служила у сестры доньи Марселины, но восемь лет назад та вышла замуж за американца и переехала в Чикаго. Долорес наотрез отказалась покидать Альварадию, и сестра попросила донью Марселину взять её под своё крыло. Долорес была ровесницей сеньоры Перес, но выглядела старше своих лет. Она вышла замуж в восемнадцать и овдовела всего через год после свадьбы — её благоверный напился в компании друзей, затеял купаться в Рио-Асперо и вызвал крайнее недовольство местных кайманов. Рептилии напали на него, и он погиб. С тех пор Долорес не снимала траурную мантилью и стала ещё более склонной к плаксивости, чем до трагического происшествия. Её манера по любому поводу ударяться в слёзы выводила дона Флавио из себя, но донья Марселина каждый раз вставала на защиту несчастной вдовы.

Долорес старалась без особой надобности не беспокоить своих хозяев, но сейчас осторожно скреблась в дверь спальни доньи Марселины. Однако в спальне громко звучал радиоприёмник, а донья Марселина сидела в пеньюаре перед огромным трюмо и наносила на лицо питательную маску.

Убедившись, что поскрёбываний хозяйка не слышит, Долорес тихонько постучала согнутым пальцем.

— Кто там? — спросила донья Марселина. — Долорес, ты?

Экономка приоткрыла дверь и, согнувшись, просунула верхнюю часть туловища в спальню.

— Я, донья Марселина…

— Что ты там сгорбилась? Входи же.

Долорес просеменила внутрь и закрыла за собою дверь.

— Слушаю тебя.

— Спросить хотела… это… гостей-то где будем размещать, донья Марселина?

Хозяйка асьенды отвлеклась от нанесения маски и, не вставая с пуфика, повернулась к экономке.

— А разве мы ждём гостей?

— Сеньора Аугусто и дочку его.

— Впервые слышу о них.

— Ой! — перепугалась Долорес. — Неужто дон Флавио вам ничего не говорил?

— Ничего не говорил! Ну-ка, выкладывай.

— Я и сама мало что знаю, донья Марселина! Дон Флавио как утром в столицу собирался — сказал, что родственник его прибывает, дальний, и с дочерью Фелисией. В гости.

— Та-а-ак… А я только сейчас об этом узнаю́. Ты ничего не напутала?

Долорес замотала головой. Губы её скривились, глаза наполнились слезами. Донья Марселина поморщилась:

— Только не реви, пожалуйста, — она взглянула на часы. — Флавио должен вернуться через час с небольшим.

Она задумалась, закусив губу. Долорес подождала, потом нерешительно спросила:

— Как же с комнатами-то, донья Марселина?

— Я думаю, им вполне подойдёт гостевой домик. Распорядись, чтобы горничные привели его в порядок и принесли туда свежее постельное бельё. Ну, иди, иди!

Экономка, словно мышь, выскользнула из спальни.

"А с Флавио мы ещё поговорим", подумала донья Марселина. И исполнила свою угрозу. Около семи часов вечера дон Перес, облачённый в элегантную светлую пару и шляпу, появился в патио и тут же услышал:

— Флавио!

На галерее, опоясывающей патио, стояла его супруга.

— Добрый вечер, дорогая.

— Добрый вечер, дорогой. Нам нужно поговорить.

— Охотно, дорогая. После ужина…

— Нет, сейчас.

х х х

— Я просто не успел сообщить тебе, — оправдывался Флавио. — Я только вчера вечером узнал…

— Зато успел пригласить в гости кузена, о существовании которого ты и понятия не имел! Да ещё с дочерью.

— Нет, я знал, что у меня есть двоюродный брат Аугусто, который живёт в Куатро-Каррьентес. Когда умер мой дядя Диего, отец Аугусто, я присутствовал на похоронах. Но это было очень давно, лет тридцать назад, мы с тобой ещё не были знакомы. Отец сильно не ладил с дядей Диего, поэтому не приехал на его похороны.

— Что же они не поделили, раз твой отец даже не явился проводить своего брата в последний путь?

— Там была какая-то история, связанная с нашим дедом, доном Роберто.

— Ох, кажется, я запуталась в твоих родственниках. Почему Аугусто вдруг пожелал восстановить отношения с тобой? Претендует на наследство?

— Иисус-Мария, о чём ты говоришь? Какое наследство?

— Не произноси всуе имя божье и матери его.

— Аугусто — дальний родственник. Он вообще не может ни на что претендовать, наследниками являетесь только ты и Хильберто. Кстати, я позвонил сыну и велел явиться сюда. Еле разыскал.

— Не думаю, что Хильберто будет в восторге.

— Аугусто очень хочет познакомиться с нашим сыном.

— Скорее, познакомить с ним свою дочь. Как её… Фелисия, да? Знаешь, дорогой, мне это совсем не нравится.

— Марселина, перестань! Хильберто и Фелисия — они ведь родственники.

— Троюродные брат и сестра. В былые времена даже двоюродные крутили романы и женились. Да, я смотрю, у кузена Аугусто большие планы. Он явно не собирается терять время даром.

В дверь кабинета поскреблись.

— Кто там? — раздражённо воскликнул Флавио.

— Долорес, — фыркнула Марселина.

Это и правда оказалась экономка. Она проскользнула в кабинет и доложила.

— Гостевой домик готов, сеньора и сеньор!

Флавио поднял брови:

— Гостевой домик?

— Я велела подготовить его к приезду гостей. — сказала Марселина. — Думаю, твоему кузену и его дочери будет там очень удобно.

— Нет. — отрезал Флавио. — Они поселятся в большом доме. У нас полно свободных спален.

У Марселины окаменело лицо. Флавио строго посмотрел на экономку.

— Вы поняли, Долорес? Распорядитесь, пожалуйста.

— Да, дон Флавио, — пискнула Долорес и скрылась за дверью. Сеньора Перес гневно посмотрела на супруга.

— Флавио, какого чёрта?.. Чем плох гостевой домик?

— Почему Аугусто и Фелисия должны селиться на отшибе, словно бедные родственники?

— Они и есть бедные.

— Бедные — не бедные, но жить они будут в большом доме.

— Как скажешь, дорогой, — произнесла Марселина голосом холодным, как ледники в Андах. — Может, мы вообще уступим им нашу спальню?

Флавио покачал головой:

— Дорогая, не говори глупости.

В дверь снова поскреблись.

— Что ещё, Долорес? — рявкнул Флавио.

— Не ори, — одёрнула мужа Марселина.

Экономка открыла дверь, проскользнула в кабинет и с дурацкой торжественностью сообщила:

— Гости уже приехали, сеньора и сеньор! Дон Аугусто с доченькой, с Фелисией!

— Ты возвещаешь о них так, будто прибыл сам король Великобритании вместе с принцессой Лилибет, — проворчала Марселина. — Ну, пойдём встречать.

Супруги вышли на галерею. Внизу, в патио, стоял здоровяк лет шестидесяти в скверно сидящем тёмном костюме. В одной руке он держал шляпу, другой, отдуваясь, вытирал пот с широкого красного лица, которое украшали густые чёрные усы с проседью. Рядом, напевая, кружилась по каменным плитам пола рыжеволосая пухлая девушка в длинном платье. У одной из колонн громоздились два старых обшарпанных чемодана и большая дорожная сумка.

— Флавио! — радостно заорал здоровяк, протягивая руки к сеньору Пересу. — Будь добр, заплати за такси, а то у меня в кармане пусто, словно в отхожем месте в голодное время!

— Началось, — прошептала Марселина.

х х х

Хильберто прибыл на асьенду только на следующее утро. Когда Долорес доложила об этом дону Флавио, тот сразу затребовал сына к себе в кабинет.

— Ну, и как это понимать? — недовольно сказал Флавио. — Когда я просил тебя приехать?

— Извините, папа́, — Хильберто часто называл родителей на французский манер. — У меня возникли неполадки с машиной. Сел аккумулятор, и я до позднего вечера разыскивал новый во всех автолавках Сан-Серапио. А ехать ночью через сельву я не рискнул.

— Допустим. Но ты мог хотя бы позвонить и предупредить. Мама очень волновалась.

— Я не мог дозвониться. Даже гудков не было. Наверное, линия где-то повреждена.

— Несколько минут назад я без проблем разговаривал со столичным абонентом.

— Значит, уже починили.

Сеньор Перес вздохнул, достал из коробки сигару, отрезал кончик и закурил.

— Желаешь? — спросил он, указывая на коробку.

— Нет, папа, благодарю. Предпочитаю пахитоски и сигареты.

Флавио кивнул, поудобнее устроился в кресле и продолжил:

— У меня для тебя две новости. Хотя о приезде твоего двоюродного дяди Аугусто с дочерью Фелисией ты уже наверняка знаешь.

— Да, знаю, папа.

— Прошу тебя проявить гостеприимство. Окажи нашим родственникам всевозможные знаки внимания, дабы они чувствовали себя здесь как дома.

— Зачем? — брякнул Хильберто.

— Затем, что я так велел! Аугусто нелегко пришлось в жизни, и наш долг — окружить его заботой.

— Фелисию тоже? — спросил Хильберто с издёвкой.

— Разумеется. Кстати, вот тебе вторая новость. Ты больше не получишь ни сентаво на вашу так называемую картину.

Хильберто нахмурился.

— Могу я узнать, почему?

— Потому что это не кино, а глумление над великим классическим произведением. Надо же было такое придумать: Дон Кихот — псих, сбежавший из сумасшедшего дома, а Санчо Панса — его сердобольный санитар!

— Я уверен, Сервантес бы не стал возражать.

— Не расписывайся за Сервантеса! Мне известно, откуда ветер дует. Якобы передовые взгляды на искусство твоей приятельницы-еврейки.

— При чём здесь национальность Эстер?!

— При том, что у евреев нет и никогда не было своей классической литературы…

— Вот разве что Священное Писание, — перебил Хильберто. Сеньор Перес выпятил челюсть:

— Я не собираюсь пускаться с тобой в дискуссию! Ни об искусстве, ни о религии! Разговор окончен. Ступай и займись нашими родственниками.

Хильберто встал с кресла, отвесил отцу издевательский поклон, на который тот постарался не обратить внимания, и покинул кабинет. Пылая негодованием, он спустился в патио и нос к носу столкнулся с Фелисией, которая возилась с огромной напольной радиолой.

— Ой! — вскрикнула толстушка. — Вы кто?

— А вы кто? — мрачно спросил Хильберто. — А-а-а, догадываюсь.

— Ой! — повторно вскрикнула Фелисия. — Я тоже догадалась! Вы — мой кузен Хильберто, ага?

— Ага, — Хильберто не удержался от того, чтобы передразнить девушку. — Очень приятно.

— Мне тоже! Знаете, как не терпелось с вами познакомиться? А вы и вправду такой красавчик! Долорес мне вас описала...

— Благодарю за комплимент, — смутился Хильберто и поспешил сменить тему. — Желаете поставить пластинку?

— Да ну её, — девушка махнула рукой. — Пойдёмте лучше гулять. Покажите мне вашу асьенду.

Фелисия непринуждённо схватила Хильберто под руку и поволокла через вестибюль к выходу.

— Извините, но я сейчас… — начал было Хильберто и осёкся. Возле его новенького бежевого кабриолета "крайслер" расхаживал Аугусто.

— Племянничек! — загремел он, подбежал к Хильберто и обнял его огромными руками. — Вон ты какой! Ну, здравствуй!

— Здравствуйте… дядя Аугусто, — просипел Хильберто, задыхаясь от объятий, запахов пота и дешёвых сигар. А дядя всё гремел:

— Красавец, настоящий мачо! Жениться пока не надумал?

— Нет.

— Ну, и правильно! Спешить с этим делом не надо, по себе знаю.

Аугусто наконец выпустил Хильберто и показал на машину:

— Твоя?

— Моя.

— Дай прокатиться!

Хильберто насупился и замотал головой:

— Извините, дядя Аугусто, не получится. Если желаете, я сам вас прокачу.

— Боишься за свой драндулет? А что, поехали! Здесь есть где-нибудь поблизости какая-нибудь забегаловка, где наливают?

— В деревне Чарко Сусьо, до неё километра полтора…

— Вот и отлично!

Фелисия запротестовала:

— Папа, Хильберто обещал показать мне асьенду!

— Успеется. Тоже с нами поедешь… Хотя нет, девушке там делать нечего.

— Ну, папа! — капризно протянула Фелисия.

— Когда вернёмся, тогда покажет. Ну, чего ждём? Вперёд, марш!

Хильберто закатил глаза и занял место за рулём.

 

Глава III

На следующий день Хильберто, которого уже трясло от общества дяди Аугусто и особенно его дочери Фелисии, сказался больным. Марселина прекрасно понимала, в чём дело, поэтому проявила лишь формальный интерес к здоровью сына и спросила, не следует ли пригласить доктора Гомеса. Флавио всё-таки настоял, чтобы Хильберто присутствовал на обеде в столовой асьенды, несмотря на возражения супруги — не очень настойчивые, надо признать. Но Хильберто предусмотрительно наглотался перед обедом мыльной воды, и его вырвало при всех прямо в глубокую тарелку с гаспачо.

— Это что такое?! — испуганно-возмущённо воскликнул Флавио.

— Я же говорил, что плохо себя чувствую, — просипел Хильберто, вытирая салфеткой рот.

— Э, да у тебя желудок взбунтовался, чико, — сказал дядя Аугусто.

— Спасибо, я знаю…

— Наверное, ты съел чего-нибудь неподходящее.

— Я ел то же самое, что и все остальные.

Марселина тоже встревожилась и даже подумала, что сын не симулирует.

— Может быть, всё-таки позвонить доктору Гомесу?

— Не надо, маман. Можно, я пойду в свою комнату? Не хочу снова испортить вам аппетит.

— Иди, иди! — замахал рукой его отец.

— Я скажу Долорес, чтобы принесла тебе крепкого чаю, — сказала Марселина. — Он пойдёт на пользу твоему желудку.

Хильберто кивнул и вышел из столовой. Флавио раздражённо сказал, указывая на изгаженную тарелку Хильберто:

— Кто-нибудь уберёт это наконец?

х х х

Остаток дня Хильберто провёл в своей комнате, а поздним вечером решил позвонить Эстер. Он прокрался в кабинет дона Флавио и набрал номер.

— Куда ты запропастился? — спросила Эстер на другом конце провода. — Я уже два дня жду звонка от тебя.

— А почему сама не позвонила?

— Чтобы нарваться на твоего папеньку? Благодарю покорно.

— Он почти никогда не снимает трубку сам. Только если ожидает звонка от какой-нибудь важной шишки.

— Ну, на маменьку…

— Маман не испытывает к тебе враждебных чувств.

— Неважно. И потом, ты правильно сказал, что был не нужен на съёмочной площадке.

— А теперь, значит, стал нужен?

— У нас заканчиваются деньги на аренду камеры и звуковой техники. А нам ещё озвучку делать.

— Подожди, я не понял… Мы же писали фонограмму прямо на площадке!

— Синхрон годится не весь. В сцене с самолётом реплики почти не слышны на фоне рёва мотора.

— То есть можно было вообще обойтись без звукотехники?

— Не собираюсь читать тебе лекцию. В общем, нам срочно нужны восемьсот сорок песо, и это только на первое время.

—Отец перекрыл нам финансирование.

— Что?!

— Денег больше не будет, если так понятнее. Ни сейчас, ни потом.

Эстер долго молчала, затем спросила:

— Почему?

— Отца не устраивает, скажем так, твоя трактовка произведения Сервантеса.

— А ему какое дело?

— Желаешь — поговори с ним сама. Может, сумеешь его переубедить.

— Издеваешься?! А ты на что?

— У меня красноречия не хватает.

— А чего у тебя вообще хватает? Тоже мне, золотая молодёжь! Не способен заработать ни руками, ни головой!

— Да пошла ты!.. — рявкнул Хильберто и бросил трубку на рычаг. Тут же снова поднял её с намерением перезвонить подруге и извиниться, однако услышал не гудок, а резкий голос Эстер:

— Алло! Алло! Ты куда меня послал, богатенький избалованный мальчик?

У Хильберто мелькнуло подозрение. Он тихонько положил трубку на стол, а сам на цыпочках прокрался на галерею. В патио он увидел Фелисию, которая прижимала к уху трубку параллельного телефона.

— Фелисия, какого дьявола ты подслушиваешь?! — заорал Хильберто. Толстушка хихикнула, бросила трубку на аппарат и убежала вглубь дома. Хильберто вернулся в кабинет.

— Что там у тебя происходит? — холодно спросила Эстер. — Кто-то только что хихикал в трубку.

— Семейные неурядицы, — буркнул Хильберто.

— Понятно. Ничего не хочешь мне сказать?

— Намекаешь на извинения? Приношу их.

— Не надо делать мне одолжение! Прощай…

— Подожди! Я придумаю, где можно достать деньги.

— Вот когда достанешь, тогда и звони.

Раздались короткие гудки. Хильберто опустил трубку на рычаг и отправился на поиски Фелисии, чтобы сделать ей внушение.

х х х

На следующий день сеньора Перес учила Фелисию играть в гольф. Девушка сама попросила её об этом, Марселина необдуманно согласилась и уже третий час мучилась. Фелисия либо промахивалась клюшкой по мячу, либо мяч летел в направлении, противоположном нужному, и терялся в траве. К тому же девушка прожужжала Марселине все уши о том, как Хильберто накануне вечером ругался по телефону с какой-то Эстер, а потом явился в комнату Фелисии и снова ругался — стыдил её за подслушивание.

— Подслушивать чужие разговоры и правда нехорошо. Неужели ты этого не знаешь? — говорила Марселина.

— Знаю, но… я подумала, может, вам будет интересно, тётя Марселина, — пыхтела Фелисия, в очередной раз промахиваясь.

— Ты ошибаешься. Мне это совершенно не интересно.

По главной аллее проехал серо-голубой "понтиак". Увидев его, Марселина выдохнула с облегчением: наконец-то появился повод прервать надоевшее занятие.

— Дядя Флавио вернулся из столицы. Пойдём, встретим его. И на сегодня достаточно.

— А завтра поиграем, тётя Марселина?

Марселина закрыла глаза и сделала глубокий вдох.

— Там видно будет.

Супруг был чем-то озабочен — Марселина сразу это поняла. Он сухо поздоровался с двоюродной племянницей и обратился к жене:

— Есть важный разговор.

Фелисия с милой бесхитростностью попыталась увязаться за супругами в кабинет, но Флавио так посмотрел на неё, что толстушка исполнила что-то вроде книксена и отстала. Флавио плотно закрыл дверь кабинета. Супруги уселись в кресла друг напротив друга возле декоративного камина. Марселина выжидающе посмотрела на Флавио.

— Я сегодня был у президента Гурильо. — сказал он.

Марселина удивлённо приподняла брови.

— Вот как? Поздравляю! В кои-то веки Гурильо снизошёл до одного из своих преданных сторонников.

Флавио скривился:

— Подожди… На самом деле хорошего мало. Гурильо обратился ко мне с просьбой. Как ты понимаешь, просьба с его стороны равносильна приказу.

Он встал, подошёл к своему столу, вынул из коробки сигару и раскурил её, затем вернулся на место. Марселина терпеливо ждала.

— Нужно будет приютить одного человека на неопределённое время. — произнёс Флавио, вынув изо рта сигару и разглядывая её. Марселина сжала губы.

— Приютить — то есть поселить здесь, на асьенде, да?

— Именно.

— И, разумеется, с полным пансионом?

— Разумеется.

Хозяйка дома откинулась на спинку кресла и положила ногу на ногу.

— Не безвозмездно, — добавил Флавио. — Будущий гость располагает огромными средствами и компенсирует нам…

— Кто он? — перебила Марселина.

Флавио стряхнул пепел и пристально посмотрел в глаза жены.

— Его зовут Гюнтер Хоффман. Он из Австрии. Кинопродюсер, который приехал в Южную Америку налаживать культурные связи.

— Продюсеры этим не занимаются.

— Неважно.

— Подозреваю, что Хоффман не тот, за кого себя выдаёт. Хильберто несомненно его разоблачит при первой же беседе. Он-то имеет отношение к кинопроизводству.

— Уже нет. Я больше не буду финансировать его дурацкий проект.

— Между прочим, из-за этого Хильберто поссорился с режиссёршей, её зовут Эстер.

— С молодой еврейкой, возомнившей себя Лени Рифеншталь? Тем лучше.

Марселина усмехнулась:

— Ну, ты сказал, дорогой! Еврейка — и Лени Рифеншталь!

— Ладно, бог с ней. Ты ничего не имеешь против визита Хоффмана?

— Я вот только не пойму, при чём здесь Гурильо. Почему он поручил тебе поселить у себя Хоффмана? У него у самого полно резиденций, вот и отправил бы его туда.

— Откуда я знаю? — огрызнулся Флавио. — У президента свои дела с этим австрийцем, или немцем... чёрт его разберёт.

— И потом, — продолжила Марселина. — мне вообще не нравится, что наша асьенда превращается в какой-то отель! Или даже постоялый двор. Причём твои родственники живут, едят и пьют задаром.

— Они же нам не чужие…

— А сколько времени Хоффман намерен провести здесь?

— Говорю же, не знаю. Но заплатит он хорошо. Ну как, ты согласна?

— А у меня есть выбор?

х х х

Протеже президента Гурильо приехал под вечер на скромном довоенном "форде". Это был толстый мужчина с круглой, коротко остриженной головой. Пухлые щёки и висящий подбородок придавали его лицу добродушное выражение; глаза за очками в чёрной оправе обладали удивительной подвижностью. Следуя указаниям хозяина, Долорес тут же провела гостя в отведённую ему комнату на втором этаже, и до ужина его никто больше не видел.

Когда все собрались за столом, дон Перес представил домочадцам Гюнтера Хоффмана из Австрии. Узнав, что герр Хоффман имеет отношение к кинопроизводству, Хильберто принялся расспрашивать его о состоянии дел в европейском кино.

— Европейское кино переживает сейчас не лучшие времена, — разглагольствовал Хоффман. Он говорил по-испански практически без акцента, только слегка грассировал на звуке "р". — Итальянцы, например, ударились в какой-то чудовищный реализм. Вы видели "Одержимость" Висконти?

— Не довелось, — покачал головой Хильберто, хотя слышал от Эстер об этом фильме.

— А "Рим — открытый город" Росселини?

— Тоже нет…

— Должен сказать, вы ничего не потеряли. Как будто им было мало ужасов войны! Итальянские режиссёры всё больше зарываются в социальное дно. А французы? Вовсю растравляют раны, они одержимы недавним прошлым, особенно этим своим Сопротивлением — "Битва на рельсах", "Молчание моря"… А я говорил и повторяю: зрителя сейчас нужно не расстраивать, а веселить, пичкать оптимизмом! Возьмите наши австрийские фильмы — "Венский квартет", "Триумф жизни", "Кто кого целует?" Публика валом валит в кинотеатры! Люди соскучились по нормальности, если можно так выразиться.

— А как вы относитесь к экранизациям классики? — поинтересовался Хильберто.

— Это прерогатива англичан, — махнул рукой Хоффман. — Вон, Лоуренс Оливье собирается выпустить очередную версию "Гамлета".

— Моя знакомая сейчас снимает "Дон Кихота", — решился Хильберто.

— Женщина-режиссёр? — удивился Хоффман.

— Разве это является редкостью в наше время? — сказал Хильберто с улыбкой.

Герр Хоффман, уловив намёк на Лени Рифеншталь, прочистил горло и принялся за капусту с сосисками. Это блюдо ему подали по настоянию Марселины — "чтобы человек чувствовал себя как дома". Один лишь Флавио раскусил кулинарную издёвку своей супруги, но готовить для гостя что-либо другое было уже поздно.

— Хильберто, не утомляй герра Хоффмана, — сказал Флавио. — тем более что киноподелка твоей так называемой знакомой не имеет никакого отношения к искусству.

Хильберто криво усмехнулся, а Хоффман спросил:

— А что такое? Почему не имеет?

— В её фильме Дон Кихот — пациент психиатрической клиники, а Санчо Панса — санитар. И сражается рыцарь не с ветряными мельницами, а с пропеллерами самолёта. — объяснил дон Флавио.

Все, кроме Хильберто, засмеялись. Хоффман сказал:

— Оригинально. Я бы даже выразился, ново. Она скоро закончит работу?

— К сожалению, нет. Возникли проблемы с финансированием, — ответил Хильберто, глядя в упор на отца. Тот невозмутимо пил оранжад из бокала.

— Ах, какая жалость! — воскликнул Хоффман. — Вы знаете, молодой человек, меня заинтересовала данная работа. Давайте поговорим о ней потом поподробнее. Может быть, я смогу оказать помощь вашей знакомой.

— Благодарю вас, герр Хоффман, — кивнул Хильберто, откровенно любуясь кислым видом своего отца.

х х х

Свет полной луны заливал асьенду серебром. В безветрии аллея апельсиновых деревьев казалась театральной декорацией. Во втором этаже дома слабо светились несколько окон, а в патио царила почти полная темнота, её нарушала лишь светящаяся шкала радиолы. Возле неё сидел на стуле Гюнтер Хоффман, облачённый в халат, и слушал "Голос Америки" на немецком языке. Диктор рассказывал о новостях из Германии. Время от времени Хоффман кривил толстые губы и ворчал:

— Arschlöcher! Huren! Schwächlinge![1]

Он так увлёкся радионовостями, что не обратил внимания, как с галереи спустилась Фелисия в ночной рубашке. Бормотание диктора прекратилось, зазвучал фокстрот. Фелисия принялась пританцовывать под музыку, развевая рубашку, и Хоффман заметил её. Он вздрогнул и выругался вполголоса по-немецки.

— Я шла в ванную и увидела вас, сеньор Хоффман! — кокетливо пропела Фелисия. — Почему вы не спите?

— Доброй ночи, фройляйн, — мрачно сказал Хоффман. — Слушаю радио, как видите.

— Так поздно? Вам не спится, да?

— Я уже закончил и иду спать, — Хоффман потянулся к радиоле, чтобы выключить её, но Фелисия запротестовала:

— Не выключайте, пожалуйста! Мне вдруг так захотелось потанцевать!

— Так поздно? Вам не спится, да? — передразнил Хоффман. — Танцуйте на здоровье!

Он решительно встал со стула и направился к лестнице.

— Подождите… — начала было Фелисия, пытаясь загородить Хоффману дорогу, но он ловко обогнул её и поднялся на галерею. Миновав несколько дверей, Хоффман распахнул очередную и вошёл в комнату, слабо освещённую светильником на тумбочке. Прежде чем он сообразил, что попал не в свою спальню, его взгляду предстал голый зад Долорес — та лежала на кровати с согнутыми в коленях ногами и читала иллюстрированный журнал. Её вид так поразил австрийца, что он воскликнул вполголоса:

— Mein Gott, was für ein Arsch![2]

— А?.. — Долорес подняла глаза и завизжала. Отшвырнув журнал, быстро выпрямила ноги и натянула одеяло до шеи.

— Entschuldigen Sie… Извините, фрау… Сеньора… — Хоффман предостерегающе выставил пухлые ладони и прижался спиной к двери. — Я, кажется, ошибся комнатой…

— Вы чего-то хотели, сеньор Хоффман? — дрожащим голосом спросила Долорес.

— Nein, — замотал головой австриец. — Ещё раз приношу глубочайшие извинения! Я пока очень неважно ориентируюсь в этом огромном доме.

— Ваша комната — через одну, — сказала экономка, переведя дух. — Желаете, я вас провожу?

— Нет-нет, что вы, не утруждайте себя, пожалуйста! Я сам найду. Доброй ночи!

Хоффману удалось наконец нащупать дверную ручку за спиной. Но он явно не торопился покидать комнату экономки — застыл, словно каменный идол. Очки его запотели. Долорес забеспокоилась.

— Что же вы, сеньор Хоффман?

— Иду, иду.

Он на негнущихся ногах вышел из комнаты Долорес и тихонько прикрыл за собой дверь. Постоял некоторое время в темноте, отдуваясь. Прошептал по-немецки:

— Потрясающая задница! А ножки! Конечно, она немолода, ну и что? На редкость аппетитная женщина… Следует, пожалуй, освежиться, а то что-то я возбудился.

Хоффман двинулся по галерее дальше. "Кажется, ванная здесь", — подумал он и открыл дверь. Ванная была ярко освещена. В старинном чугунном резервуаре под струёй душа стояла совершенно голая Фелисия. При виде австрийца она взвизгнула, но тут же кокетливо улыбнулась и воскликнула:

— Сеньор Хоффман? Ай-яй-яй, как не стыдно подглядывать за молодыми девушками в душе!

— Извините! — рявкнул Хоффман, захлопнул дверь ванной и зашагал прочь, бормоча:

— Да что за вечер сегодня?!

Эту сцену, начиная с того момента, как гость из Германии покинул комнату экономки, наблюдала с противоположной стороны галереи донья Марселина. Она намеревалась проследовать в ванную, но вернулась в супружескую спальню и сказала мужу, который расслабленно курил сигару, лёжа в кровати:

— Дорогой, я ошиблась. Наша асьенда — не постоялый двор, а дом свиданий.

 

Глава IV

Деревня Чарко Сусьо стояла на берегу одноимённого озера. Видимо, из-за небольшого размера и мутной воды этот водоём и получил столь неблагозвучное название[3]. Население деревни насчитывало около двухсот человек; в ней имелись обветшавшая церковь, лавка и даже небольшая двухэтажная гостиница с баром. Казалось бы, в такой глуши подобное заведение непременно прогорело бы. Но от Чарко Сусьо было рукой подать до границы, и услугами как гостиницы, так и бара вовсю пользовались мелкие контрабандисты. Хозяин дон Сапатеро предоставлял им за отдельную плату складские помещения. А ещё он приобрёл кинопередвижку и устраивал киносеансы на заднем дворе своего заведения — старший сын хозяина дважды в неделю ездил на мотоцикле с коляской в Сан-Серапио за фильмами. Поэтому жители деревни (особенно женщины) боготворили дона Сапатеро — где ещё они могли бы насладиться картинами с Вивьен Ли и Кларком Гейблом, Ингрид Бергман и Хамфри Богартом? В столичные кинотеатры не наездишься — дорого…

Таким образом, дела дона Сапатеро не то чтобы процветали, но шли в целом неплохо. Обоим гостиничным портье, работавшим посменно, было дано указание не проявлять излишнюю въедливость при оформлении постояльцев — лишь бы те платили вовремя. Тем не второй портье Лекс Рушбени, молодой иммигрант из Карлинии, вёл досье на гостей — разумеется, тайком от хозяина — и даже фотографировал на свою "лейку" документы, если гости их предъявляли, в твёрдой уверенности, что когда-нибудь кому-нибудь пригодятся эти сведения, и его старания отметят по достоинству.

Рушбени пожалел, что две пары, снявшие на сутки, то есть на минимальный срок смежные номера 3 и 4, регистрировал не он, а его сменщик Матиас в своё дежурство. Первая записалась как супруги Лопес, вторая — как супруги Санчес. Ага, конечно! Хоть бы выбрали менее распространённые фамилии. Заселились исключительно ради того, чтобы заняться любовью, к гадалке не ходи. Ну ничего, поглядим на них, когда настанет пора освобождать комнаты.

х х х

— О-о-о, сеньор Хоффман!.. — выдохнула Долорес с блаженной улыбкой. Впрочем, она тут же тихонько заплакала и натянула на голову одеяло. Хоффман закурил сигарету и спросил:

— Что означают эти слёзы? Неужели тебе не было хорошо?

— Очень хорошо! Я не испытывала ничего подобного уже много-много лет… Но я чувствую себя изменницей, — всхлипнула Долорес.

— Что за глупости, майн шатц? Ты ведь давно овдовела. Ты — свободная женщина.

— Мне стыдно! А вдруг меня узнал кто-нибудь из деревенских?

— Мы с тобой пришли в этот клоповник по отдельности. И ты была в вуали. Успокойся, пожалуйста.

— Постараюсь, сеньор Хоффман!

— Гюнтер, просто Гюнтер. Тебе следует не стыдиться, а гордиться. Ты же испанка, из славной нации конкистадоров! Или в тебе имеется ещё какая-нибудь кровь? Скажем, индейская?

— Нет… Кажется, нет.

— А еврейская?

— Да бог с вами! — испугалась Долорес.

— Вот видишь! А я — германец, ариец. Родись у нас ребёнок, он принадлежал бы к высшей расе.

Долорес испуганно посмотрела на Хоффмана:

— Ребёнок?! Не дай бог! Куда мне рожать, в мои-то годы…

— Ну, я сказал просто так, чтобы ты понимала.

Хоффман затушил сигарету в пепельнице и пробурчал:

— А эти идиоты так ничего и не поняли…

— Какие идиоты?

— Нынешние европейские заправилы. И прежде всего — жирный хряк Черчилль, снюхавшийся со Сталиным. Только после окончания войны он понял, что натворил, и закатил истерику в Фултоне.

Долорес робко улыбнулась:

— Я ничегошеньки не понимаю, сеньор… Гюнтер.

— Да тебе и не надо, — проворчал Хоффман. — не забивай свою хорошенькую головку. Я просто рассуждаю вслух… Помяни моё слово, они доиграются — и Черчилль, и опереточный генерал де Голль в своём дурацком кепи. Запустят часовой механизм, который когда-нибудь доведёт их страны до полной деградации. Улицы Лондона и Парижа наводнят толпы ниггеров и азиатов. Слава богу, каудильо Франко пока ещё держится. Кстати, он высоко ценит вашего президента Гурильо.

— Дай бог здоровья им обоим, — вздохнула Долорес. Помолчав, она спросила:

— Гюнтер, который час?

Хоффман посмотрел на часы.

— Четверть одиннадцатого.

— Ой! — всполошилась экономка. — Мне надо в асьенду! За обедом приглядеть, и надо сказать горничной, чтобы подмела в патио…

— Успеешь, — возразил Хоффман. — Давай-ка лучше повторим.

И номер 3 вновь наполнился кряхтеньем и вздохами.

х х х

В номере 4, отделённом от номера 3 общей ванной, обстановка была не столь идиллической. Правда, там тоже занимались любовью, но после начался разговор на повышенных тонах.

— Когда ты достанешь деньги? — спросила Эстер.

— Скоро, — ответил Хильберто. Он перекатился на другую сторону широкой деревянной кровати и закурил пахитоску. Эстер запротестовала:

— Не кури здесь! И так дышать нечем.

Хильберто послушно затушил пахитоску в аляповатой керамической пепельнице.

— Скоро — это когда?

— Наберись терпения.

— Не можем мы ждать! Истекает срок аренды камеры и прочей техники.

— Продлим.

— Так, — Эстер села, обхватив руками колени. — Я желаю знать точное положение дел.

— Нас профинансирует один богатый австриец. Он сейчас живёт на нашей асьенде.

— Австриец? — Эстер поморщилась.

— Ну да.

— Как его зовут?

— Тебе не всё равно? Ну, Гюнтер Хоффман. Он продюсировал многие фильмы у себя в Австрии.

— Интересно, что он делает в Альварадии?

— Я не спрашивал.

— А может, он нацистский преступник! Сейчас многие из них подались в Южную Америку.

— Нацисты скрываются главным образом в Аргентине и в Бразилии.

— Почему твой Хоффман согласился дать денег на нашего "Дон Кихота"? Ты ему сказал, что это новое прочтение классики?

— Разумеется. Кстати, Хоффман положительно отзывался о работах Фрица Ланга.

— А ничего, что Геббельс предлагал Лангу возглавить германское кинопроизводство?

— Так Ланг же не согласился! Он уехал из Германии, когда запретили его картину "Завещание доктора Мабузе". И вообще, о ком мы с тобой говорим — о Ланге или о Хоффмане?

Эстер шлёпнула босыми ногами о дощатый пол:

— Всё равно, не нравится мне твой австриец, — проворчала она и пошла в ванную.

— На тебя не угодишь, — фыркнул Хильберто ей вслед.

х х х

Задребезжал колокольчик, подвешенный над дверью сторожки у главного въезда по владения Пересов. Из неё вышел привратник, приоткрыл калитку. У ворот, придерживая за руль видавший виды велосипед, стоял молодой человек в семинаристской сутане, высокий и худой.

— Тебе чего, братец? — спросил привратник. — Здесь не подают.

— Я прибыл не для того, чтобы просить подаяние, сеньор, — напыщенно сказал семинарист. — Мне необходимо видеть дона Флавио Переса.

— Что у тебя за дело к дону Флавио?

— Очень важное и не терпящее отлагательств.

Привратник разглядывал молодого человека, соображая.

— И как о тебе доложить?

— Маурисио Самбрано, ученик Католической духовной семинарии Святого Христофора в Сан-Серапио. Проживаю в Чарко Сусьо.

— Не уверен, что он примет тебя, — буркнул привратник.

Этим утром Флавио Перес пребывал в добром расположении духа, он наслаждался тишиной и покоем. Марселина уехала в столицу на благотворительный базар, Фелисия увязалась за ней, а надоедливый и шумный кузен отправился на рыбную ловлю. Хильберто и Гюнтер Хоффман также отсутствовали. Даже экономка не мельтешила перед глазами. Поэтому сеньор Перес принял юного семинариста весьма благосклонно и предложил ему прохладительные напитки. Самбрано не отказался от стакана агуапанелы с лаймом и приступил к изложению своего дела.

— Дон Флавио! Мне известно, что вы — человек высоконравственный и щедрый. Вы пользуетесь всеобщим уважением в округе, вас очень ценит отец Грегорио, настоятель храма Преображения Господня в Чарко Сусьо…

— Приятно слышать, но попрошу всё-таки ближе к делу.

— Извольте. К сожалению, ваш сын Хильберто, по-видимому, не унаследовал некоторые присущие вам качества, кои подобает иметь истинному христианину…

— Вот как? Поконкретнее, пожалуйста.

— Сегодня утром я видел, как он входил в деревенскую гостиницу вместе с молодой женщиной, явной иудейкой.

Флавио нахмурился.

— Вы установили вероисповедание женщины по одному лишь её внешнему виду?

— Она — еврейка, сеньор Перес, ошибиться невозможно. Следовательно, исповедует иудаизм. Но дело не только в этом. Гостиница в Чарко Сусьо вообще частенько подменяет собой дом свиданий. Это настоящий вертеп, где мужчины и женщины встречаются, дабы вступить в отношения, не освящённые нашей матерью-церковью. Я много раз говорил отцу Грегорио…

— Постойте! Вы уверены, что Хильберто и эта еврейка тоже сняли номер ради любовного свидания?

— А ради чего же ещё, дон Перес? Я даже справился по их поводу у портье, этого карлинца. Но он грубо заявил, чтобы я не лез не в своё дело. Иммигрант — он и есть иммигрант…

— Они и сейчас там?

— Думаю, что да. Номера сдаются минимум на сутки.

— Ну, это ничего не значит, — Флавио вынул из кармана бумажник и достал две купюры по пять песо. — Благодарю вас, сеньор Самбрано. Прошу принять это скромное пожертвование…

Семинарист протестующе поднял руки:

— Дон Перес, я не могу взять ваши деньги! Я просто выполняю свой долг будущего пастыря! Лучше пожертвуйте на ремонт храма Преображения Господня. И наш добрый отец Грегорио вознесёт за вас благодарственную молитву.

— А вы молодец, далеко пойдёте. — сказал Флавио. Он встал с кресла, давая понять, что аудиенция закончена. Семинарист тоже поднялся, зачем-то сотворил крестное знамение и поклонился хозяину асьенды.

х х х

— Что ж, пожалуй, теперь можно и освободить номер, — сказал Хоффман, потягиваясь. — Хотя, если учесть, что он оплачен аж до завтрашнего утра...

Долорес блаженно простонала:

— Как же было хорошо… Пресвятая Дева Мария, прости меня, грешную!

В дверь номера решительно постучали. Властный голос Флавио Переса прогремел:

— Откройте!

Долорес побелела как полотно и тихонько проскулила:

— Хозяин! Откуда он здесь?!

Хоффман мгновенно вскочил с кровати и скрылся в ванной. Долорес сжалась под одеялом. Стук в дверь повторился.

— Не заперто! — машинально крикнула Долорес и тут же опомнилась:

— Ой!

Дверь распахнулась. В комнату вошёл Флавио с ханжески-неприступным выражением лица. Но у него глаза полезли на лоб, когда он увидел в кровати свою экономку с распущенными чёрными волосами.

— Долорес?! Какого чёрта вы здесь делаете?

— Дон Флавио… Дон Флавио! — лицо Долорес исказила гримаса, и она разрыдалась.

— Перестаньте реветь, чёрт вас подери! Стало быть, этот сопляк в сутане принял вас за еврейку… Где Хильберто?

—Я не зна-а-аю!

— Врёте! Отдаю должное вашим способностям. Вы сумели соблазнить молодого человека, который годится вам в сыновья!

Долорес так удивилась, что перестала рыдать.

— Боже мой, что вы такое говорите, дон Флавио?

— Где он? — Флавио распахнул дверцы платяного шкафа, заглянул под кровать. — Хильберто, прекрати прятаться!

— Вашего сына здесь нет и не было, дон Флавио! — Испуг Долорес сменился гневом. — За кого вы меня принимаете?!

— А… Это какой номер? — Перес отступил в коридор и посмотрел на дверь, на которой виднелся светлый квадратик вместо таблички с цифрой.

— Третий, кажется…

— А-а-а! Чёртов Сапатеро даже не удосужился восстановить сорванную табличку. Но всё равно, Долорес, мы с вами ещё поговорим! — пообещал Перес и захлопнул дверь номера.

Тем временем Хоффман обнаружил, что в ванной он находится не один: под душем ополаскивалась, напевая, молодая брюнетка — излишне худая, на вкус австрийца. Она стояла спиной и не заметила его присутствия. Тогда Хоффман прокрался на цыпочках в соседний номер и притворил за собой дверь. Там царили полутьма и духота — окно было задёрнуто плотной портьерой. Хоффман торопливо подошёл к окну, отодвинул портьеру и открыл ставни с жалюзи. И только тогда он осознал, что находится в чужом номере совершенно голый.

Сзади кто-то сказал сонным голосом:

— Представляешь, я даже задремал.

Хоффман резко обернулся. Перес-младший, сбросив одеяло, потягивался и щурился от дневного света.

— Вы?! — выдохнул австриец. Хильберто уставился на него и открыл рот.

— Герр Хоффман?! Как вы здесь оказались?

Хоффман выругался по-немецки и побежал к двери в ванную, но споткнулся о выступающую половицу и с грохотом упал. Он закряхтел от боли и уселся на полу, потирая ушибленный локоть.

Открылась дверь из коридора, в комнату вошёл Флавио. Он оглядел двух голых мужчин, один из которых приходился ему сыном, изменился в лице и глухо произнёс:

— Дело обстоит даже хуже, чем я думал.

х х х

— Но в итоге-то всё разъяснилось, — пожала плечами Марселина.

— Разъяснилось, — хмуро подтвердил Флавио. — Твою монашенку Долорес соблазнил Гюнтер Хоффман. На него имеет виды моя двоюродная племянница Фелисия. А наш сын спит с еврейкой-кинорежиссёром. Какой-то дурацкий, пошлый водевиль!

— А было бы лучше, если бы Хильберто… Если бы дело обстояло так, как ты подумал в первый момент?

— Ещё чего не хватало, — Флавио заходил кругами по спальне. Марселина следила за его отражением в трюмо, перед которым сидела, делая причёску.

— Не мельтеши, пожалуйста, в глазах рябит. Между прочим, Фелисия имеет виды и на Хильберто. Как я и предполагала.

Её муж скривился:

— У Фелисии ничего не получится, потому что она — дура. Хильберто таких на дух не переносит, при всех его недостатках.

— Делаю вывод, что его подруга-режиссёр, видимо, умная. Ты её видел?

— Мельком. Довольно симпатичная. Но еврейка всегда остаётся еврейкой.

— Откуда в тебе столь оголтелый антисемитизм? Прямо как этот юный доносчик из семинарии… Как его?

— Самбрано. Маурисио Самбрано.

— Могу себе представить, что за священник из него получится. Эдакий Торквемада, великий инквизитор. Он ещё покажет себя, помяни моё слово. Такой молодой — и уже фанатик.

Марселина замолчала. Флавио, который стоял посреди спальни раскачивался с пяток на носки, сказал:

— Чем скорее все гости уберутся из нашей асьенды, тем лучше.

 

Глава V

Утром в асьенде раздался телефонный звонок. Долорес, которая вставала раньше других обитателей, сняла трубку аппарата в патио и произнесла:

— Асьенда Пересов!

— Сеньора Долорес Альба? Доброе утро, — ответил мужской голос с иностранным акцентом.

— Доброе утро, сеньор.

— Мне необходимо встретиться с человеком, с которым вы были вчера в номере 3 гостиницы в Чарко Сусьо.

Долорес опешила и рухнула на стул рядом с телефонным столиком.

— Я… вчера? В гостинице? С каким человеком?

— Сеньора Альба, не пытайтесь сделать вид, что не понимаете, о чём идёт речь. Вы с этим мужчиной записались как супруги Лопес. Я узнал вас, когда вы покидали гостиницу. Ваш приятель ушёл чуть позже, я его тоже узнал. Хотите, скажу его настоящее имя? Вальтер Кольдитц. Правильно?

— Нет! — пискнула совершенно обескураженная экономка. — Его зовут Гюнтер Хоффман.

— Разумеется, он здесь под вымышленным именем. В общем, этот Хофманн, или Кольдитц, очень мне нужен. Вы знаете, где он живёт?

— Да… Нет…

— Почему-то я уверен, что знаете. Во всяком случае, у вас несомненно есть возможность связаться с ним в любой момент. Так вот, передайте ему, что мне известно, кто он такой. Видимо, Хоффман пребывал в уверенности, что в Альварадии его никто не узнает. Скажите ему только два слова: "Карлинский рейхскомиссариат". Я буду ожидать его в баре гостиницы сегодня с восьми часов вечера.

— А если… а вдруг он не захочет прийти?

— В таком случае у него будут большие неприятности. Но он придёт.

— А вас как зовут?

— Неважно. До свидания, не разочаруйте меня, пожалуйста!

В трубке раздались короткие гудки. Перепуганная Долорес положила её на рычаг, губы её дрожали. Она прошептала:

— Пресвятая Дева! Вот и наказание за мой грех! В какую историю меня угораздило влипнуть?!

х х х

Деревенский бар к вечеру оказался забит под завязку. Посетители, как обычно, были представлены главным образом мужской частью населения Чарко Сусьо. Они пили вино и пиво из глиняных кружек, курили дешёвые вонючие сигары и болтали, перебивая друг друга, о политике, футболе и женщинах.

За столиком в самом дальнем углу сидел молодой человек. Он потягивал пиво и время от времени бросал взгляд то на часы, то на входные двери. Это был портье Лекс Рушбени, иммигрант из Карлинии.

Ровно в восемь часов вечера в бар вошёл Гюнтер Хоффман. Он был одет по местной моде — светлые полотняные брюки, длинная рубаха навыпуск и широкополая шляпа. Хоффман подошёл к стойке, спросил пива и уселся на табурет, нарочито рассеянно изучая присутствующих. Столкнувшись взглядом с Рушбени, который пристально смотрел на него, Хоффман взял кружку и неторопливо побрёл к дальнему столику.

— Герр Хоффман? — уточнил Лекс, когда австриец подошёл к нему вплотную. — Меня зовут Лекс Рушбени.

— Вы говорите по-немецки? — спросил Хоффман.

— Нет. А вы разве не владеете карлинским?

— Владею. Значит, вы карлинец. Давно из Европы?

— Уже три года. Перед немецкой оккупацией опоздал уехать, а в сорок пятом успел. Был уверен, что Карлинию захватят Советы, которые до этого освободили её от вас. Как и Тильванию, и Венгрию, и Болгарию…

— Не захватили же. Есть желание вернуться на родину?

— Не ваше дело, герр Вальтер Кольдитц.

У Хоффмана чуть дрогнули губы.

— Да, я узнал вас. Вы были рейхскомиссаром Карлинии. Присаживайтесь. — Лекс вытянул из-под стола табурет. — Пришлось его задвинуть подальше, чтобы не забрал какой-нибудь посетитель.

Хоффман опустился на табурет и стал оглядываться по сторонам.

— Не вертитесь, — сказал Лекс по-карлински. — Привлечёте внимание. Здесь вас, конечно, вряд ли кто-то узнает, но чем чёрт не шутит…

— Что вам нужно от меня? — спросил Хоффман. — Впрочем, догадываюсь. Деньги?

— Вы угадали, герр Кольдитц.

— Называйте меня Гюнтером Хоффманом. Имейте в виду, я прибыл в Южную Америку с пустыми карманами.

— И поэтому охмуряете экономку из асьенды Пересов? Решили сесть к ней на шею?

— Я не альфонс, — нахмурился Хоффман.

— Конечно, вы не альфонс. Вы — нацистский преступник, и ваше место — на скамье подсудимых в Нюрнберге.

— Я никого не убивал! — прошипел Хоффман.

— Ну да, а жители гетто в Катоне, наверное, по доброй воле отправились в концлагерь, а потом — в газовую камеру и в печь.

Хоффман залпом допил пиво и стукнул кружкой по столешнице.

— Не надо шуметь, — сказал Лекс.

— Вы понимаете, с кем связались, господин Рушбени?

— Разумеется, очень хорошо понимаю. И если я не получу деньги за своё молчание…

— …то расскажете обо мне местным газетёнкам? Они все под контролем президента Гурильо, а он… Короче говоря, я имею на него влияние.

— Даже так? Ну что ж, к счастью, Гурильо контролирует далеко не всю прессу Латинской Америки.

Хоффман задумчиво посмотрел на Лекса, потом спросил:

— Вы не боитесь, Рушбени?

— Вас — нет. Действий со стороны специальных служб Альварадии — возможно. Но терять мне особо нечего.

— Кроме жизни.

Лекс сделал пренебрежительный жест и усмехнулся.

— Я подготовил досье на вас и передал его одному моему другу. Там — ваши фото, как из карлинских газет времён войны, так и совсем свежие, сделанные уже здесь скрытой камерой. У друга есть выход на зарубежную прессу. Если со мной что-нибудь случится, он обнародует все материалы. Так что же, господин Хоффман?

Тот процедил:

— Я прошу некоторой отсрочки.

— Насколько длительной?

— Три дня.

— И вы даже не спросите, какую сумму я хочу получить?

— Нет.

х х х

Референт Валерио Тадеос, пользуясь отсутствием своего патрона, совмещал приятное с приятным. Он сидел взаперти в своём кабинете, пил красное вино и разглядывал порнографические открытки, конфискованные таможней. Поэтому звонок внутреннего телефона вызвал у референта раздражение и досаду. Он нехотя снял трубку.

— Алло!

— Сеньор Тадеос! — загремел голос дежурного офицера охраны. — Тут один человек настаивает на встрече с вами.

— Какой ещё человек?

—У него документы на имя Гюнтера Хоффмана.

— Не знаю никакого Хоффмана!

— Он сказал, что близко знаком с сеньором президентом и что уже был здесь несколько дней назад.

— Постойте… Он — австриец?

— Так точно.

— Ах, вот оно что… — Тадеос нахмурился. — Отведите его в малую приёмную. Я сейчас подойду.

— Слушаюсь!

Референт засунул открытки поглубже в нижний ящик стола, сверху наложил кипу бумаг и задвинул ящик. Прежде чем покинуть кабинет, выудил из стакана с карандашами мятную пастилку и сунул её в рот.

Малая приёмная выходила окнами во внутренний двор столичной резиденции. Она была обставлена мебелью в стиле рококо; стены украшали портреты президентов Альварадии. Тадеос вошёл в приёмную и увидел незваного гостя, который развалился в кресле в развязной позе, положив ногу на ногу.

— Сеньор… э-э-э… Хоффман?

— Спасибо, что запомнили мою фамилию, сеньор Тадеос. Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста.

Оторопевший от такой наглости референт опустился в кресло напротив, не спуская взгляда с Хоффмана.

— Что вам угодно?

— Мне угодно встретиться с президентом Гурильо. И как можно скорее.

— К сожалению, в настоящий момент встреча невозможна. Сеньор президент отсутствует.

— Сеньор Тадеос, не тратьте время на враньё. Вам известно, где находится Гурильо, и вы мне сейчас это скажете.

Тадеос надул пухлые щёки.

— Вам не кажется, сеньор Хоффман…

— Не кажется. Так где президент?

— Я не уполномочен сообщать вам такую информацию.

— Жаль, — бросил Хоффман, задумчиво глядя на референта.

— Поверьте, мне тоже искренне…

Австриец вдруг вскочил с кресла, с неожиданной для его комплекции прытью рванулся к Тадеосу и навалился на него всей тяжестью. Одной рукой он обхватил спинку кресла, другой сдавил горло референта. Последний успел издать лишь короткое кудахтанье, его расширенные от ужаса глаза замерли, глядя Хоффману в лицо.

— У меня нет времени на возню с тобой, кукарача латинская, — отчеканил Хоффман. — Или ты мне немедленно открываешь местонахождение президента, или сдохнешь прямо здесь. Думаешь, меня посадят? Поинтересуйся у Гурильо на этот счёт. Ich drücke seine haarigen Hoden fest zusammen, genau wie deinen verschwitzten schlaffen Hals jetzt![4] Стал бы я поступать таким образом, если бы не был уверен в благоприятном исходе дела для себя? Ну?!

Тонкие губы Тадеоса беззвучно лепетали: "Да, да, да, да, да!!!"

х х х

— Станцуй мне ещё, детка! — промычал Гурильо, расслабленный вином и созерцанием прелестей шестнадцатилетней Хосефины. Девушка хихикнула, подмигнула президенту и поставила на проигрыватель новую пластинку. Зазвучала самба.

Это происходило в самом центре Сан-Серапио, в квартале, застроенном домами колониальной архитектуры. Хосефина танцевала для сеньора президента посреди зала на верхнем этаже одного из таких домов, в котором официально размещалась балетная школа. Гурильо далеко не в первый раз навещал данное заведение. Внизу, у главного входа, стоял неприметный двухдверный "плимут" тёмно-серого цвета, за его рулём сидел верный Диего Румберо. Он надвинул шляпу пониже и, казалось, дремал. Но его цепкие глаза внимательно следили за улицей. Правда, в этот поздний час движение в квартале полностью прекратилось. Время от времени до ушей телохранителя долетали лишь голоса и смех с верхних террас и звуки музыки из радиоприёмников и патефонов.

Между тем Хосефина покончила с самбой и, словно ласковая кошечка, прыгнула к Гурильо на колени. Он даже застонал от возбуждения и принялся расстёгивать штаны, но в комнате вдруг раздались аплодисменты. Юная танцовщица подняла голову, завизжала, соскочила с президентских коленей и застыла, пытаясь прикрыться узкими ладошками.

— Браво, фройляйн! — сказал Хоффман, закончив аплодировать. — Вы танцуете великолепно! Со временем затмите саму Марику Рёкк.

— Как вы здесь оказались? — прохрипел Гурильо.

— Я — человек, привыкший добиваться своего. Вот сейчас мне очень понадобилось вас найти. И я это сделал. Вы позволите мне сесть?

Не дожидаясь разрешения, Хоффман пододвинул к себе стул с высокой спинкой и сел. Гурильо наконец сумел оторвать от него взгляд и рявкнул Хосефине:

— Исчезни!

Девушка выбежала из комнаты и закрыла за собой дверь. Хоффман сказал:

— Как вы понимаете, сеньор Гурильо, в это здание можно попасть не только через парадную дверь. Я воспользовался, так сказать, чёрным ходом.

— Кто вам сообщил? — Гурильо налился кровью.

— Господи, да не волнуйтесь вы так! Кто мне сообщил — неважно. Во всяком случае, не ваш цербер Румберо. Он и сейчас спокойно сидит в автомобиле внизу… Но перейду сразу к делу. Мне очень нужна ваша помощь. Вернее, не ваша персонально, а альварадийской специальной службы. Если не ошибаюсь, она называется Служба национальной безопасности, SSN, правильно?

Президент кивнул.

— Дело в том, что меня несколько беспокоит один человек. Он иммигрант, карлинец, прибыл в Альварадию три года назад. Проживает в деревне Чарко Сусьо, работает портье в местной гостинице. Его имя Лекс Рушбени.

— И чем же этот Рушбени вам насолил?

— Он раскрыл меня. Немедленно дайте команду своим бульдогам арестовать его и допросить. Я желаю знать, кому он передал досье на меня. Пока всё.

Хоффман встал со стула и пошёл к выходу. Гурильо проблеял ему в спину:

— А… вы обещали предоставить в моё распоряжение деньги на тайных счетах!

Гость из Европы проигнорировал его реплику.

 

Глава VI

Старый "додж" то и дело подпрыгивал на колдобинах, и водитель Торрес каждый раз вполголоса поминал сатану. В конце концов лейтенанту Домингесу это надоело, и он толкнул Торреса в бок:

— Не гневи бога, Альберто!

Водитель послушно замолчал, но по выражению его лица было понятно, что мысленно он не прекратил своего занятия.

— Далеко ещё? — спросил сержант Рамос, которого основательно укачало на заднем сиденье.

— Не дальше пункта назначения, — буркнул Домингес, но всё-таки взял потрёпанную карту и развернул её.

— Так… Чититу проехали…

— Когда ещё! — сказал сержант Лоса, сидевший сзади рядом с Рамосом.

— Разговорчики… Каса Верде проехали… Да мы уже на месте!

И действительно, деревня появилась словно по волшебству за очередным поворотом — несколько десятков домов с белыми стенами, над которыми возвышалась колокольня церкви. Лейтенант швырнул карту на пол и раскрыл блокнот.

—Наш клиент живёт в доме Луиса Дисерио, снимает там две комнаты с верандой и отдельным входом… Альберто, ну-ка, притормози! — скомандовал Домингес, когда машина поравнялась с бредущей по улице пожилой женщиной с кошёлкой в руке. Лейтенант высунулся в боковое окно и коснулся полей шляпы.

— Добрый день, сеньора. Не подскажете ли, как проехать к дому Луиса Дисерио?

— Здравствуйте, сеньор, — женщина раздвинула в улыбке рот, обнаружив недостаток зубов. — А на что вам занадобился Луис?

— У меня к нему очень важное дело.

— Вы небось из налоговой?

— Угадали, сеньора.

— И правильно! — затараторила женщина. — С него надо три шкуры драть! Сдаёт комнаты иноземцу, какому-то типу из Европы, а налогов не платит!

— Так где его дом?

— Езжайте прямо к церкви, — показала женщина, — а перед нею свернёте вправо. Увидите дом с петухом на крыше — вот он самый и будет.

— Благодарю, сеньора.

"Додж", фырча мотором, поехал дальше.

— У этого Дисерио что, петух всё время сидит на крыше? — спросил Лоса. — Когда же он курочек топчет?

Рамос и Торрес захохотали.

— Дубина, флюгер у него в виде петуха, — ответил Домингес.

Торрес повернул перед церковью направо и тут же резко надавил на тормоз: дорогу неспешно переходила чёрная кошка.

— Тьфу ты, тварюга дьяволова! — прошипел водитель, перекрестился и трижды сплюнул через левое плечо.

— Хватит валять дурака! — нахмурился лейтенант. — Ещё раз выкинешь что-нибудь подобное — получишь взыскание.

— Сеньор лейтенант, я не виноват, это проклятая кошка…

— Замолкни! Вон дом Дисерио, подъезжай к нему. — Домингес обернулся назад. — Надеюсь, оружие имеется у всех?

— Так точно! — вразнобой ответили оба сержанта.

— Без крайней нужды не применять. Приказано взять живым и доставить в целости и сохранности. Альберто, ты остаёшься в машине.

х х х

— Сеньор Лекс Рушбени?

Лекс протёр глаза. Крохотную комнатку, служившую ему спальней, почти целиком заполнили собой три типа в костюмах с галстуками — невысокий усатый красавчик и пара дылд с тупыми рожами. Из-за их спин выглядывали перепуганные лица супругов Дисерио — сейчас они явно жалели, что сдали ему комнаты. Лекс сел на кровати.

— Что вам нужно? — проговорил он сиплым со сна голосом. Красавчик ткнул в его сторону удостоверением с прикреплённой к нему металлической бляхой:

— Лейтенант Педро Домингес, Служба национальной безопасности. У нас имеется приказ доставить вас в Сан-Серапио.

— За что? — спросил Лекс, чувствуя, как на месте желудка возник свинцовый шар.

— Там узнаете. Это секретная информация.

— Ордер?..

— Согласно закону, мы имеем право задержать вас на сутки. Ну, одевайтесь!

— Вы не могли бы выйти?

Лейтенант шевельнул усами:

— После того, как ответите на вопрос: кому вы передали досье на Гюнтера Хоффмана?

— Не знаю никакого Гюнтера Хоффмана!

Домингес сделал знак одному из дылд. Тот вытолкал хозяев из комнаты и закрыл дверь. Лейтенант натянул на руки тонкие кожаные перчатки, приблизился к продолжавшему сидеть Лексу и отвесил ему мощную оплеуху.

— Ты охренел?! — завопил Лекс по-карлински. У него звенело в ушах, щека пылала огнём.

— Тебе всё равно придётся ответить на этот вопрос, — невозмутимо сказал лейтенант. — Только в нашей конторе ты пощёчиной не отделаешься. Ну?

— Хильберто Пересу, — быстро проговорил Лекс. — Я передал все собранные материалы Хильберто Пересу.

— Кто это? Где он живёт?

— Сын Флавио Переса. Он живёт на асьенде тут, по соседству.

— Флавио Перес… Дело приобретает интересный оборот, — пробормотал Домингес. — Ладно, одевайтесь быстрее — и едем.

Через несколько минут из дома Дисерио вышли четверо. Сержанты держали с двух сторон закованного в наручники Рушбени, сзади шагал лейтенант. Лекса поместили на заднее сиденье, Лоса и Рамос уселись по бокам. Домингес занял своё место рядом с водителем и скомандовал:

— Поехали!

"Додж" тронулся. Лейтенант, шевеля усами, размышлял, потом сказал:

— Пожалуй, прихватим с собой до кучи и младшего Переса. Как проехать на асьенду?

— Не знаю, — пожал плечами Лекс.

— Врёшь, наверное.

— Сеньор лейтенант, у нас приказ только на Рушбени, — напомнил Рамос. — По головке не погладят, если проявим самоуправство…

Лейтенант резко повернулся назад и заорал:

— Ты мне тут ещё будешь указывать?! Ничего не перепутал, сержант? Или уже офицерские погоны примеряешь, а?

Рамос замотал головой:

— Виноват, сеньор лейтенант, я просто подумал…

— А тебе не надо думать, кретин! Твоё дело — выполнять команды и помалкивать. Здесь думаю только я! Альберто, — обратился Домингес к водителю. — прибавь-ка скорость.

— Колдобины, сеньор лейтенант.

— Плевать!

Лекс, обмирая от страха и борясь с накатившей на нервной почве тошнотой, думал: "Чёрт меня дёрнул связаться с этим Кольдитцем, или Хоффманом… Идиот, дебил, жадный засранец… Ещё и Переса-младшего подставил… С какого перепугу я ляпнул, что передал документы ему?.. Вообразил, что уж его-то точно не тронут — папашка-то, Флавио, вроде особа, приближённая к Горилле… Этому рьяному лейтенантику, конечно, надерут задницу за превышение полномочий… Но вообще полный каюк! И зачем я уехал из Карлинии?!"

— Быстрей, быстрей! — нетерпеливо повторял Домингес.

На дороге чёрной молнией метнулась всё та же кошка. Торрес дал по тормозам и крутанул руль. "Додж" развернуло почти на девяносто градусов, и он опрокинулся на бок. Лейтенант Домингес издал каркающий звук и забулькал горлом — из его шеи, распоротой куском стекла, толчками била кровь. Лоса, сидевший справа от Лекса, обмяк и затих: ударился виском о торчавший из земли камень. На Лекса сверху со стоном навалился грузный Рамос и тут же наблевал на него. Лекс отчаянно рванулся из-под сержанта, по наитию обвил его шею цепочкой "браслетов" и натянул её так, что у него побелели запястья. Рамос задёргался. Между спинкой переднего сиденья и потолком просунулась перепуганная физиономия водителя Торреса.

— Эй, ты… Ты чего делаешь, сукин сын?! — просипел он, глядя на Лекса.

— Ключи! — крикнул Лекс. — Возьми у лейтенанта ключи от наручников, или я задушу твоего дружка!

Торрес, тяжело дыша, зашарил по карманам своего патрона.

— Быстро! — скомандовал Лекс. Водитель протянул ему маленькую связку, нацепленную на брелок в виде старинного мушкета. Лекс освободился от наручников, забрал у Лосы пистолет и начал пробираться к боковой двери, которая теперь стала верхним люком. Торрес запротестовал:

— Стой! Не смей, ублюдок!

Рамос одной рукой схватил Лекса за ногу, другой зашарил за пазухой, пытаясь достать оружие. Лекс прострелил ему ягодицу, сержант заорал.

— Не ори, небось не помрёшь!

Лексу удалось отворить дверцу. Он подтянулся на локтях и выпрыгнул из машины. Вокруг уже начали собираться деревенские ребятишки. Лекс пальнул в воздух и заорал:

— Брысь отсюда, пострелята!

Ребятишек как ветром сдуло. Лекс, оглядываясь на опрокинутый автомобиль, забежал за угол. Путь к гостинице через задние дворы оказался очень коротким. Бар был открыт, но в пустом зале находилась только уборщица. Рассыпав по каменному полу опилки, она шаркала шваброй. При виде взмыленного Лекса уборщица замахала рукой и заверещала:

— Рано, рано! Закрыто ещё!

Лекс наставил на неё пистолет. Женщина завизжала и села на пол, моляще вскинув руки. Карлинец пошарил в карманах, выудил пять песо и швырнул в её сторону:

— Забирай и проваливай отсюда! Ну?

Уборщица закивала, подползла к купюре, сцапала её длинной рукой и сунула за пазуху. Вскочила на ноги, схватила швабру и скрылась за дверью, ведущей в служебные помещения.

Лекс подошёл к краю стойки, на котором возвышался чёрный телефонный аппарат. Он обогнул стойку, пошарил под ней и достал пухлую адресную книгу. Разыскав номер асьенды, снял трубку и набрал его.

— Добрый день, сеньора Альба. Могу я поговорить с сеньором Хильберто Пересом?.. Один его знакомый… Это очень срочно! Жду.

х х х

Хильберто Перес сидел в зарослях рядом со своеобразным лесным перекрёстком — тропа в асьенду соединялась здесь с более широкой тропой, ведущей из Чарко Сусьо к проезжей дороге. Чтобы скоротать время, он проверил содержимое наспех собранной сумки, потом перебрал взятые с собой деньги и документы. Денег маловато, конечно…

Послышался треск мотоциклетного двигателя. Хильберто осторожно выглянул. Со стороны деревни приближался "Харлей-Дэвидсон" с коляской. Даже издали можно было понять, что мотоциклом правит неопытный человек: он судорожно вцепился в руль и смотрел не на дорогу, а вниз, чуть ли не под переднее колесо. Из-за этого ездок едва не пропустил перекрёсток — затормозил, когда мотоцикл уже миновал его. Потом заглушил мотор и принялся нервно оглядываться. Хильберто покинул своё убежище и подошёл к "харлею".

— Салют, Лекс, — сказал он и протянул руку мотоциклисту. — Я жду объяснений.

Лекс заторопился:

— Меня хотели арестовать, и я тебя оговорил…

— Оговорил меня? Не понимаю, потрудись объяснить.

— За мной приехали "безопасники". Чтобы потянуть время, я им сказал, что передал тебе досье на Вальтера Кольдитца...

— Какого ещё Вальтера Кольдитца?

— Хоффмана! Гюнтера Хоффмана, он здесь находится под этим именем. Кольдитц — бывший рейхскомиссар Карлинии, после окончания войны бежал в Южную Америку. Я его узнал и попытался шантажировать, а он, видимо, нажаловался кому-то из ваших руководителей. Может быть, даже самому Гурильо…

Хильберто выпятил челюсть, совсем как его отец.

— И какого же дьявола ты впутал меня в это дело?!

— Я рассчитывал, что тебя они не тронут, ведь твой отец…

Кулак Хильберто врезался в лицо Лекса. Тот вскрикнул и согнулся, закрывшись ладонями.

— Прекрати! Да, да, я виноват, но ведь Кольдитц…

— Кольдитц… или Хоффман, чёрт… гостит на нашей асьенде! Теперь под ударом — вся моя семья! Понимаешь, что ты натворил, гнида карлинская?!

Лекс уставился на Хильберто, хлюпая разбитым носом.

— Я же не знал! И потом, какая разница, где он гостит? Нам надо поскорее скрыться, я взял на время мотоцикл у дона Сапатеро.

— У хозяина гостиницы?

— Да. А твоим ничего не грозит, они ведь не в курсе…

— Кроме отца. Он-то, конечно, знает, кто этот Хоффман в действительности.

— Раз Гурильо поручил ему спрятать Хоффмана, значит, доверяет ему. И отец за сына не отвечает.

Хильберто несколько раз глубоко вздохнул, чтобы восстановить душевное равновесие.

— Ладно. Где досье?

— Да нет никакого досье! Я хотел только напугать Кольдитца.

— Ты совсем с головой поссорился?! Хорош, нечего сказать… Да, что ты там говорил про "безопасников"? Как тебе удалось сбежать от них?

— Не поверишь — чёрная кошка помогла. Она перебегала дорогу, водила затормозил, машину занесло и перевернуло. Мне удалось выбраться. Старшо́й у них, похоже, отдал богу душу — ему пропороло шею осколком стекла.

— Час от часу не легче! Теперь SSN будет носом землю рыть, чтобы разыскать тебя, да и меня тоже… Чего прикажешь делать?

— Я же говорю — нам надо скрыться.

— Где? В сельве? Соорудить вигвам и питаться муравьедами?

— У тебя наверняка найдутся надёжные друзья в столице.

— Очумел, карлинец? В столице! Под самым боком у нацгвардии и SSN, ха!

— Лист дерева легче всего спрятать в лесу.

Хильберто задумался.

— Пожалуй, имеется один вариант. Но я не уверен, что Эстер согласится.

— Та чернявая девушка, с которой ты… уединился в гостинице?

— Да, ты же видел, как мы спускались из номера, — Хильберто мрачно посмотрел на Лекса.

— А перед вами спустились Кольдитц и эта тётка, ваша экономка, Долорес. Тоже сняли номер.

— Наша богобоязненная вдовушка Долорес спуталась с немцем, да ещё с нацистом, — Хильберто покачал головой. — Ни за что бы не поверил.

 

Глава VII

Привратник давно уже захлопнул ворота за автомобилем, который увёз двоих сотрудников SSN высокого ранга, а обитатели асьенды всё никак не могли опомниться от их визита. Обычно шумный и общительный Аугусто молча расхаживал по патио, то и дело подходил к барному шкафу, наливал в стакан ром и залпом выпивал. Его дочь Фелисия, прижав руки со сжатыми кулачками к груди, сидела, не шевелясь, на кровати в своей спальне. Долорес тоже укрылась в комнате — оттуда время от времени доносились всхлипывания. Хоффман с неприступным видом прогуливался по дорожкам парка. А донья Марселина, скрывая ярость, второй раз за последние несколько дней произнесла любезно-холодным тоном фразу, которую больше всего боятся мужья:

— Дорогой, нам необходимо серьёзно поговорить.

Супруги проследовали в кабинет. Дон Флавио с постной физиономией уселся за стол, донья Марселина опустилась на диван и начала:

— Ну, и что всё это означает? Почему "безопасники" разыскивают нашего сына? О каких "порочащих документах" шла речь? И кого они порочили, эти документы, которые якобы находятся в руках Хильберто?

— Дорогая, я не имею права разглашать государственную тайну, — заявил Флавио.

— Куда пропал наш сын? Или эти сведения тоже являются государственной тайной?

— Я не знаю, где сейчас Хильберто. Клянусь всеми святыми!

— Замечательно! Может быть, ему нужна помощь? Чего сто́ят твои заигрывания с этим боровом Гурильо, если ради них ты жертвуешь благополучием… а может быть, и жизнью собственного сына!

— Дорогая ты сгущаешь краски. Хильберто уже взрослый мальчик, и…

Зазвонил телефон. Флавио потянулся к нему, но Марселина опередила его — вскочила с дивана и схватила трубку.

— Алло!

Голос Хильберто ответил:

— Маман?

— Хильберто! Где ты, малыш?!

Хильберто торопливо проговорил:

— У меня всё хорошо, просто мне придётся какое-то время пожить вне дома.

— Где же ты?

— Не могу сказать. Будь осторожна с нашим гостем из Австрии, понятно? Всех предупреди! Целую!

Запищали гудки. Марселина медленно опустила трубку на рычаг.

— Хильберто? — просипел Флавио; на его лице выступил пот.

— Да, Хильберто. Он сказал, что ему придётся пожить вне дома. И ещё он призвал остерегаться Гюнтера Хоффмана. Кто такой этот Хоффман?! — вскричала Марселина. — Что вообще происходит в нашем доме?

— Хорошо, дорогая, я тебе расскажу. Но прошу, не делай поспешных выводов и не предпринимай никаких действий.

— Я слушаю, — Марселина вернулась к дивану и села.

— Ко мне обратился Гурильо…

— Это я уже знаю. Он велел тебе поселить на асьенде Хоффмана.

— Хоффман — не простой человек, дорогая…

х х х

Хильберто был абсолютно уверен, что телефон асьенды прослушивается. Поэтому он звонил из автомата, установленного в районе бедных кварталов Борде Эсте — как ни странно, там удалось отыскать работающий аппарат. Поговорив с матерью, Хильберто обнаружил, что лишился велосипеда, на котором приехал сюда — его, видимо, позаимствовала местная шпана. Пришлось добираться до центра пешком.

Семейство Нелькен, у которого Хильберто и Лекс нашли временное прибежище, обитало в старом доме, в огромной запущенной квартире. Главой семейства был Матео, меланхоличный человек в возрасте за пятьдесят. Когда-то он владел небольшим книжным издательством в Нью-Йорке, но с началом Великой Депрессии разорился и перебрался в Альварадию. Он зарабатывал на жизнь тем, что писал статьи в оппозиционные газеты и речи для оппозиционных же лидеров. В работе ему помогала жена Ханна. С ними жили две дочери, старшая Эстер и младшая Рут, не то ангелочек, не то бесёнок восьми лет. Квартира досталась Матео по наследству от умершего дяди. Налоги на неё сжирали значительную часть и без того невеликих доходов, но Матео нипочём не соглашался продать квартиру и перебраться в более скромное жилище.

Когда утомившийся Хильберто вернулся и вышел на террасу под парусиновым навесом, где супруги Нелькен и Лекс отдыхали после ужина, Матео набросился на него:

— Где вы ходите, Хильберто? Хоть бы предупредили…

Ханна поддакнула:

— Мы же волнуемся!

Хильберто рассказал о своём звонке в асьенду. Матео закатил глаза:

— Элохим шли, верни разум этому гою! Как можно быть таким неосторожным? Вашу асьенду наверняка прослушивают!

— Я звонил из автомата в Борде Эсте и не называл никаких имён.

Ханна всплеснула руками:

— В Борде Эсте! Там и днём-то ходить опасно.

— У меня увели ваш велосипед, Матео, — признался Хильберто. — Я возмещу его стоимость.

— Да и шут с ним, — отмахнулся хозяин дома.

— Тебя стопроцентно засекли, — сказал Лекс.

— Разговор длился секунд пятнадцать, не больше. Они бы не успели меня засечь… А где Эстер?

— Помогает Рут с домашним заданием. — ответила Ханна. — Младшая опять дотянула до самого вечера, игралась с Деборой.

— С подружкой?

— Если бы! — фыркнула Ханна. — Так зовут её любимую куклу. Рут сегодня заявила, что когда у неё родится дочь, она её тоже назовёт Деборой.

— Я не доживу, — вздохнул Матео.

— Хотелось бы верить, что Эстер раньше осчастливит нас внуками, — сказала Ханна и посмотрела на Хильберто. Тот поспешил переменить тему:

— Я предупредил мать, чтобы была поосторожнее с Хоффманом… в смысле, с Кольдитцем.

— Неужели твой отец до сих пор не сказал ей? — удивился Лекс.

— Может, уже сказал.

Хильберто закурил пахитоску. Матео крякнул и решился озвучить мысль, которая давно уже вертелась у него в голове:

— Выборы не за горами. Необходимо разоблачить Кольдитца как нацистского преступника и вынести на поверхность его связь с "Гориллой", чтобы тот проиграл.

— Каким образом? — спросил Лекс.

— Достаточно сфотографировать его на асьенде в компании Переса-старшего. Всем известно, что Флавио Перес — особа, приближённая к так называемому президенту.

— Вообще-то речь идёт о моём отце, — сердито сказал Хильберто. — Какой бы он ни был, я отказываюсь его подставлять.

— Вашему отцу ничего не грозит. Вы ведь сами рассказали о его истинном отношении к "Горилле". Флавио Перес — такая же жертва режима, как и другие.

— Попробуйте доказать это вашим соратникам, прежде чем они разнесут асьенду и линчуют отца!

— Хильберто, я гарантирую: с вашей семьёй и имуществом, как движимым, так и недвижимым всё будет в порядке. У меня, знаете ли, имеется авторитет в оппозиционной среде. Если, разумеется, ваш отец выступит с публичным заявлением.

Хильберто ничего не ответил. Набычившись, он тянул пахитоску. Чтобы разрядить обстановку, Лекс спросил:

— А кто главный соперник Гурильо?

— Родриго Васкес, — ответил Матео.

— Шило на мыло, — буркнул Хильберто.

— Не скажите, — возразил Матео. — Во-первых, Васкес не является антисемитом…

Хильберто фыркнул:

— Конечно, это самое главное положительное качество!

— Скажем так, важное. И нечего смеяться. Во-вторых, у него имеется обстоятельная и эффективная программа…

— …которую ему написали… возможно, даже вы, Матео, и которую он сам и в глаза не видел.

Матео поджал губы и продолжил:

— И в-третьих, Васкес не будет цепляться за власть. Уйдёт после второго срока, если, разумеется, его изберут на второй срок.

— Уверены?

— Я достаточно хорошо знаю Родриго уже много лет.

— Вот как! А я знаю, что Васкеса сняли с должности директора Кадастровой палаты за взятки. То ли в тридцать пятом, то ли в тридцать шестом. До суда, правда, дело не дошло.

— Его тогда подставили, — заявил Матео. — Это всё интриги Вольяди, помощника "Гориллы".

— Допустим. Но в любом случае Васкес — далеко не лучшая кандидатура. Вы слыхали о Себастьяне Ириарте? Между прочим, мы вместе учились в университете Буэнос-Айреса.

Матео поморщился:

— Слыхал. Зелёный ещё. Пусть попытает счастья на следующих выборах, в пятьдесят втором. Тогда и посмотрим. Теперь насчёт фотографий…

— Я сделаю их сам, — неожиданно предложил Хильберто. — Могу даже снять на киноплёнку. У отца есть восьмимиллиметровый "Кодак".

— Ты собираешься вернуться на асьенду? — удивился Лекс. — Тебя же сразу арестуют. Кольдитц сделает один звонок, и готово дело.

— Буду снимать скрытно. Окрестности асьенды мне хорошо знакомы, я знаю, где можно спрятаться. Кольдитц меня не заметит.

— Могут увидеть родственники, которые у вас гостят.

— Не увидят.

Лекс развёл руками:

— Ну, если так…

— Это очень опасно! — заявила Ханна. — Будь Хильберто моим сыном, я бы ни за что не дала своего разрешения.

— Надо разрубить наконец этот гордиев узел.

На террасу вышла Эстер. Она с размаху села в плетёное кресло и с облегчением выдохнула:

— Фу-у-у! Проще кино снимать, чем впихивать знания в восьмилетнюю пустоголовую девчонку!

— Эстер, — с укоризной сказала Ханна. — Разве можно так говорить о родной сестре?

х х х

Жизнь в асьенде Пересов на первый взгляд протекала спокойно. Но Марселину всё больше раздражали незваные гости — как Гюнтер Хоффман, оказавшийся бывшим нацистом Вальтером Кольдитцем, так и родственники мужа, которые явно не торопились домой. А Фелисия не прекращала бесплодных попыток соблазнить Хоффмана. От её ревнивого внимания не укрылись флюиды, которыми обменивались австриец и экономка. Девушка начала следить за ними. Она быстро узнала, что парочка использовала теперь в качестве любовного гнёздышка гостевой домик. Долорес, правда, очень боялась, но Гюнтер убедил её, что деревенская гостиница подходит для данной цели ещё меньше. И каждый вечер, когда остальные обитатели асьенды расходились по спальням, Хоффман, а следом за ним Долорес пробирались через тёмный парк к домику, расположенному у самого леса.

Окончательно потерявшая голову от ревности Фелисия перешла к активным действиям. Наведавшись как-то днём в гостевой домик, она обнаружила там оправленный в серебро калебас с остатками мате. Хоффман предпочитал этот напиток всем остальным — не считая, конечно, пива. Тогда толстуха посетила комнату Долорес, пользуясь отсутствием последней. У экономки тоже имелся свой любимый напиток — на туалетном столике стоял стеклянный графин с водой, в которой плавали лимонные дольки.

Фелисия произвела ревизию домашней аптечки Пересов и позаимствовала из неё кое-какие снадобья. Вечером, сразу после ужина, она пробралась в комнату экономки и высыпала в графин слабительный порошок. Девушка рассчитывала, что Долорес непременно пожелает утолить жажду, прежде чем отправится на свидание. Ту же операцию Фелисия провернула и в гостевом домике, но насыпала в калебас не слабительное, а снотворное.

Когда домочадцы пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по комнатам, Фелисия заняла наблюдательный пост в одной из пустующих спален, откуда хорошо просматривалась дорожка к гостевому домику. Ей пришлось прождать довольно долго, но в начале двенадцатого её терпение оказалось вознаграждено — узнаваемый даже в темноте силуэт Хоффмана прокрался по дорожке от большого дома и скрылся за поворотом. Долорес так и не появилась. Фелисия покинула свой пост, чтобы выяснить состояние экономки. Её не было ни в её комнате, ни в ванной на втором этаже. А вот уборная на первом этаже, возле кухни, была глухо занята, и из неё доносились оханья и нечленораздельные жалобы. Фелисия, похвалив себя за изобретательность, выскользнула из большого дома через заднюю дверь и побежала (насколько позволяла комплекция) к гостевому домику.

х х х

Хильберто сильно утомился, но усталость компенсировалась чувством выполненного долга. Весь день он шнырял вокруг асьенды и фотографировал "лейкой" Вальтера Кольдитца в различных ракурсах. Хильберто всё-таки снял бывшего рейхскомиссара в компании собственного отца, но дал себе слово, что предоставит негатив соратникам Васкеса только в том случае, если заручится обещанием Флавио выступить публично против Гурильо.

Наступил вечер. Темнота опустилась на землю быстро, как это и происходит в тропиках. Хильберто сидел на скамейке в парковом лабиринте и размышлял: то ли прокрасться в большой дом и устроиться в одной из пустующих спален, то ли заночевать в гостевом домике. Склонившись в пользу последнего варианта, Хильберто вышел из лабиринта и тут же отпрянул назад: он увидел, как к домику подошёл низенький толстый человек и проник внутрь. Хильберто узнал Хоффмана-Кольдитца.

"Чего нацисту там понадобилось?" — подумал Перес-младший. Он решил понаблюдать, прежде чем что-то предпринимать. Прошло минут десять или пятнадцать. На аллее, ведущей к большому дому, появилась ещё одна пухлая фигура. Фелисия! Хильберто лихорадочно соображал, как ему поступить, чтобы извлечь максимум выгоды из сложившейся ситуации. От возбуждения мысли путались, ничего толкового в голову не приходило. Решение пришло внезапно, по наитию. Он не стал его анализировать, а только сказал себе:

— Возможно, я ещё об этом пожалею, — и побежал к большому дому.

Спустя несколько минут на аллее появился разъярённый Аугусто. Тяжело дыша, он ворвался в гостевой домик, протопал через небольшую гостиную и распахнул дверь в спальню. Его дочь, совершенно голая, лежала на широкой кровати рядом с голым же Гюнтером Хоффманом. Он боролся со сном, а Фелисия раздражённо хлестала его ладошкой по пухлой щеке и шипела:

— Похоже, перестаралась… Не смей дрыхнуть! Только попробуй усни, немчура проклятая!

Аугусто издал сиплый звук. Фелисия оглянулась и в ужасе завизжала:

— Папа!!!

— Бесстыдница! Да как ты посмела?! — заревел Аугусто.

Фелисия скроила жалобную физиономию и завопила, тыча пухлым пальчиком в Хоффмана:

— Папа, это всё он, Хоффман! Он меня соблазнил!

— Хоффман?!

— Lügst, du fetter Närrin![5] — произнёс Хоффман, зевая. Аугусто побагровел и затрясся от негодования:

— Ещё и блеет что-то по-своему, сукин сын!

Он обвёл комнату налитыми кровью глазами. Вбежал Хильберто и протянул двоюродному дяде большой кухонный нож:

— Держи!

Аугусто, ничего не соображая от ярости, схватил нож, подбежал к кровати и одним молниеносным движением перерезал шею Хоффману. Хлынула кровь, Хоффман дёрнулся и обмяк. Фелисия завизжала на всю округу, а её отец рухнул на стул возле кровати и обхватил голову мослатыми руками.

 

Эпилог

Родриго Васкес победил на президентских выборах со значительным отрывом. Корифеи политологии, которые ещё недавно с пеной у рта доказывали, что одолеть Андреса Гурильо никому не под силу, теперь спорили об обстоятельствах, приведших к его поражению. В числе главных причин назывались моральная усталость альварадийцев от тринадцатилетнего президентства "Гориллы", его отрицательные личные качества и даже внешность — чрезвычайно отталкивающая, следует признать. Но почти все сходились во мнении, что важную роль сыграла связь Гурильо с Вальтером Кольдитцем (известным также как Гюнтер Хоффман), германским нацистом, бывшим рейхскомиссаром Карлинии, бежавшим в Южную Америку и убитым в состоянии аффекта Аугусто Пересом. В рамках президентской кампании команда Васкеса распространяла листовки с фотографиями Кольдитца, сделанными на асьенде Пересов, в том числе и с перерезанной шеей. Проигравший Гурильо попытался задействовать силовиков для борьбы с Васкесом, но те его не поддержали: нацгвардейцы не простили ему задержку выплаты довольствия, а у директора SSN, как выяснилось, старший брат сражался во французском Сопротивлении и был публично казнён нацистами.

Диего Румберо лично обыскал все личные вещи Кольдитца. Порочащие Гурильо негативы, снятые до войны в Германии, он так и не нашёл, равно как и другие отпечатанные с них фотографии.

Пресса сообщила о закрытом процессе над Аугусто Пересом — суд приговорил его к пятнадцати годам тюрьмы. Перес отсидел четыре месяца, а после победы Васкеса его дело тут же пересмотрели и заменили срок на шестилетний условный.

Долорес Альба очень переживала по поводу смерти своего немецкого любовника, она даже слегла в постель. Слух о её недуге дошёл до Чарко Сусьо и, соответственно, до ушей Маурисио Самбрано. Ретивый молодой семинарист повадился приходить в асьенду и беседовать с несчастной экономкой, убеждая её уйти в монастырь, и так неистовствовал, что она выздоровела и начала избегать его. В конце концов будущему священнику вежливо, но твёрдо указали на дверь.

Лекс Рушбени и Хильберто Перес получили по ордену за "неоценимую помощь в борьбе с преступным режимом Гурильо". Матео Нелькен был удостоен ордена более высокого ранга, а его старшая дочь Эстер получила грант на съёмку экранизации "Дон Кихота". После этого она отказалась от услуг Хильберто в качестве продюсера. И не только…

Прощальная встреча Эстер Нелькен и Хильберто Переса состоялась в Сан-Серапио, в одном из летних кафе. Эстер с непроницаемым выражением лица потягивала кофе из чашечки, Хильберто мрачно курил.

— У нас ничего не получится, Хильберто, — сказала Эстер, — Мы с тобой слишком разные люди.

— Ты поняла это только сейчас? — проворчал Хильберто. — Или всё дело в президентском гранте?

— При чём здесь грант? Я много думала в последнее время, и поняла, что мне не нужен мужчина… постоянный. Наверное, я вообще никогда не выйду замуж. Знаешь, я ведь в детстве даже в куклы не играла, в отличие от сестрёнки Рут. Надеюсь, мы останемся просто добрыми друзьями.

— То есть если я прямо сейчас сделаю тебе предложение…

— Я его не приму, извини. Поверь, тебе нужна совсем другая женщина. Такая, которая будет смотреть тебе в рот и потакать любым твоим желаниям.

Хильберто раздавил пахитоску в пепельнице.

— Может, ты и права. Две сильные и независимые личности не уживутся.

Эстер хотела съязвить, но вместо этого сказала:

— Мне вдруг подумалось, что для тебя идеальной женой была бы какая-нибудь тихая деревенская девушка… или даже служанка на вашей асьенде. Так что присматривайся!

— Служанка — это уже слишком, — ответил Хильберто и задумался. — Хотя…

 

Москва, февраль — апрель 2025 г.

 

---

[1] Засранцы! Шлюхи! Слабаки! (нем.)

[2] Господи, вот это задница! (нем.)

[3] Charco Sucio — грязная лужа (исп.)

[4] Я крепко сдавливаю его волосатые яйца, точно так же, как сейчас — твою потную дряблую шею! (нем.)

[5] Врёшь, толстая дура! (нем.)